Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй

Автор неизвестен

Не услышь такого Пинъэр, все бы шло своим чередом, а тут у нее даже иголка выпала, руки опустились. Долго она была не в силах слова вымолвить.

– Дочка! – наконец со слезами на глазах заговорила Пинъэр. – Ни слова лишнего я не говорила. Вчера только я услыхала от слуги, что батюшка ко мне направился, я к себе поспешила и стала уговаривать его пойти к матушке Старшей, только и всего. Матушка Старшая так обо мне заботится! Да как я буду отзываться дурно о человеке, когда он делает мне столько добра! Но кому же, хотела бы я знать, я такое говорила?! Зачем зря клеветать!

–

А матушка Пятая как услыхала, что Старшая собирается с вами объясняться, так вся и вспыхнула, – объясняла падчерица. – По-моему, этого так оставлять нельзя. Надо ей очную ставку устроить, вот что.

– Да разве ее перекричишь? – махнула рукой Пинъэр. – Уж буду на Небо уповать. Она ведь и днем и ночью под меня подкапывается и не успокоится, пока не покончит либо со мной, либо с сыном.

Пинъэр заплакала, падчерица успокаивала ее. Появилась Сяоюй и пригласила их к обеду. Пинъэр отложила работу и направилась с падчерицей в покои хозяйки дома, но, даже не коснувшись еды, вернулась к себе, легла в постель и тотчас же уснула.

Вернулся из управы Симэнь и, найдя Пинъэр спящей, стал расспрашивать Инчунь.

– Матушка целый день крошки в рот не брала, – сказала служанка.

Симэнь бросился к постели Пинъэр.

– Что с тобой, скажи! – спрашивал он. – Почему ты не ешь? – Когда он обратил внимание на ее заплаканные глаза, он не раз повторил один и тот же вопрос: – Как ты себя чувствуешь?

Пинъэр поспешно поднялась и стала тереть глаза.

– Ничего страшного, – говорила она. – Так, с глазами что-то, и аппетиту нет.

Она ни словом не обмолвилась о происшедшем.

Да,

Не жалуется, не покажет вида, Что грудь терзает тяжкая обида. Тому свидетельством стихи: Глупа красотка поневоле – Не дай ей бог стать умной вдруг И ясно видеть все вокруг – Не выдержать ей этой боли!

Дочь Симэня вернулась в дальние покои.

– Я ее спросила! – обратилась она к Юэнян. – Она со слезами на глазах клялась мне, что никогда ничего подобного не говорила. Матушка, говорит, так обо мне заботится. Как же я, говорит, могу о ней такое говорить.

– Да я с самого начала не поверила, – вставила госпожа У. – Сестрица Ли – прекрасная женщина. Не могла она сказать такой вздор.

– Небось, между собой поругались, – заключила Юэнян. – Мужа не поделили! Вот Цзиньлянь и пришла на соперницу наговаривать. Я одна-одинешенька, с собственной тенью время коротаю, а мне все косточки перемоют.

– А ты, дорогая, понапрасну человека не вини, – увещевала хозяйку госпожа У. – Я прямо скажу: сотня таких, как Пань Цзиньлянь, не стоит и одной сестрицы Ли Пинъэр. Прекрасной она души человек! Вот уж года три, как в дом вошла, а что плохого о ней скажешь?!

Во время этого разговора в комнату вошел Циньтун с большим синим узлом за спиной.

– Что это у тебя? – спросила Юэнян.

– Лицензии на продажу тридцати тысяч цзиней соли, – отвечал слуга. – Приказчик Хань с Цуй

Бэнем их только что в акцизе зарегистрировали. Батюшка просил накормить обоих и выдать серебра. Они послезавтра, двадцатого, в счастливый день, отправляются в Янчжоу.

– Хозяин, наверное, сейчас придет, – проговорила невестка У. – Мы уж с наставницами к матушке Второй пройдем.

Не успела она сказать, как отдернулась дверная занавеска, и явился сам Симэнь. Госпожа У и монахини заторопились к Ли Цзяоэр, но их заметил хозяин.

– А эту жирную потаскуху Сюэ [6]зачем сюда занесло? – спросил он Юэнян.

– Что ты язык-то свой распускаешь? – одернула его хозяйка. – Мать наставница в гости пришла, а ты набрасываешься. Что она тебе, дорогу, что ли, перескочила. И откуда ты ее знаешь?

– Ты еще не знаешь, что вытворяет эта плешивая разбойница [7]? – продолжал Симэнь. – Она пятнадцатого в седьмой луне завлекла в монастырь Дицзана дочь советника Чэня и одного малого по имени Жуань Третий, подбила их на прелюбодеяние да еще и три ляна серебра выманила. А этот Жуань Третий в объятиях девицы дух испустил. Дело получило огласку, и сводню ко мне доставили. Я ее велел раздеть и двадцать палок всыпать. А по какому, собственно, праву она до сих пор в монахинях ходит, а? Ей же было предписано бросить монастырь и найти мужа. Может, захотела еще раз управу навестить, тисков отведать?

– Ну, разошелся! – укоряла его Юэнян. – Давай, громи святых, поноси Будду! С чего ж это ей в мир возвращаться, когда она посвятила себя служению Будде и, стало быть, являет добродетель? Ты не представляешь себе, каким подвижничеством отмечены дни ее жизни!

– Да, подвижничеством! – усмехнулся Симэнь. – Спроси лучше, по скольку мужиков она принимает за ночь.

– Ну, довольно пакостей! Я бы тебе тоже сказала! – оборвала его Юэнян и перевела разговор на другую тему. – Так когда ты отправляешь людей в Янчжоу?

– Лайбао только что послан к свату Цяо, – говорил Симэнь. – Он даст пятьсот лянов, и я пятьсот. Двадцатого, в счастливый день, и отправлю.

– А шелковую лавку кому передашь?

– Пусть Бэнь Дичуань пока поторгует.

Юэнян открыла сундук и достала серебро. Его перевешали и передали отъезжающим. Вьюки паковали в крытой галерее. Каждый получил по пять лянов и пошел домой собираться в путь, но не о том пойдет речь.

В крытой галерее появился Ин Боцзюэ.

– Далеко собираешься, брат? – спросил он.

Симэнь рассказал ему о предстоящей поездке Лайбао и Хань Даого в Янчжоу за солью.

– Желаю тебе, брат, всяческой удачи! – подняв руки, воскликнул Боцзюэ. – Барыши будут немалые, а?! Это уж наверняка!

Симэнь предложил ему присаживаться и велел подать чай.

– Ну, а как насчет Ли Чжи с Хуаном Четвертым? – спросил Симэнь. – Скоро у них деньги появятся?

– Да думаю, не позднее этого месяца, – отвечал Боцзюэ. – Они мне вчера вот что сказали: Дунпинское управление заключает контракт на поставку двадцати тысяч коробок благовоний. Просят еще ссудить их пятьюстами лянов, пособить в срочном деле. А как только они выручат деньги, сразу же все, до медяка, вернут.