Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй
Шрифт:
Итак, пошел Симэнь в задние покои и, совсем усталый, лег спать. Высоко взошло солнце, а он все еще лежал в постели. Явился Лайсин.
– Плотники пришли, – объявил он. – Спрашивают, можно ли ломать навесы.
– Опять надоедать заявился? – ворчал на него Симэнь. – Раз пришли, пусть ломают.
Плотники, разобрав навесы, сосновые доски, веревки, подстилки и циновки перенесли в дом напротив, где и сложили, но не о том пойдет речь.
– Ну и пасмурная стоит погода! – говорила вошедшая в спальню Юйсяо.
Симэнь велел горничной подать
– Ты вчера ведь утомился, – говорила Юэнян. – А на дворе снег. Кто тебя торопит? Поспи еще. И в управу нынче не ходи.
– Я в управу и не собираюсь, – отвечал Симэнь. – Посыльный от свата Чжая должен за письмом прийти. Надо ответ приготовить.
– Тогда вставай! – сразу согласилась Юэнян. – А я велю завтрак готовить.
Симэнь, не умываясь и не причесываясь, закутался в бархатный халат, повязал теплую повязку и направился через сад в грот Весны.
Надобно сказать, что с исчезновением Шутуна за садом по распоряжению хозяина стал присматривать Ван Цзин. У него же хранились ключи от обоих кабинетов – дальнего, в гроте, и парадного, у большой залы. Чуньхуну было поручено убирать передний кабинет.
В зимнее время Симэнь иногда заходил посидеть в дальний кабинет в гроте. Тут топилась печь-лежанка, на полу стояли медные жаровни с горящими угольями, были спущены массивные зимние занавеси, на шелку которых красовались вышитые купы зимних слив и луна в облаках. В гостиной алели цветы персика, обрамленные зеленой листвой, пестрели разных оттенков хризантемы, тянулись нежные зеленые ростки бамбука и отливали бирюзою застенчивые орхидеи. Во внутренней комнате рядом с тушечницами и писчими кистями лежали музыкальные инструменты и аккуратно сложенные книги. В вазах стояли цветущие ветки зимней сливы. На кане был постлан ярко-красный войлочный тюфяк, покрытый узорным парчовым одеялом с вышивкой серебром. На нем лежали подушки с изображением неразлучных уточек. Сверху спускался дорогой газовый полог.
Симэнь развалился на кане, а Ван Цзин тотчас же бросился к столу, достал из коробки слоновой кости ароматную «драконову слюну» и бросил ее в крапленную золотом курильницу.
– Ступай к Лайаню, – наказал Ван Цзину хозяин. – Пусть за батюшкой Ином сходит.
Ван Цзин пошел за Лайанем, но его остановил Пинъань.
– Цирюльник Чжоу ждет у ворот, – сказал он.
Ван Цзин вернулся и доложил хозяину. Симэнь велел пустить. Появился цирюльник и отвесил земной поклон.
– Кстати пришел! – воскликнул Симэнь. – Мне волосы пора привести в порядок и тело помассажировать. Да! Что ж ты до сих пор не показывался?
– У вас ведь матушка Шестая скончалась, – говорил цирюльник. – Неловко было беспокоить.
Симэнь уселся в глубокое кресло и обнажил голову. Только цирюльник начал расчесывать ему волосы, появился Лайань.
– Батюшка Ин пожаловали, – объявил он.
Вошел Боцзюэ и отвесил поклон. Был он в войлочной шляпе и зеленом суконном кафтане. На поношенные черные сапоги были натянуты пальмовые лапти-грязевики.
– Будет уже тебе раскланиваться-то – обратился к нему Симэнь.
– Присаживайся!
Боцзюэ подвинул стул к самой жаровне и сел.
– Чего это ты так вырядился, а? – спросил
– А как же! – оправдывался Боцзюэ. – Вон на дворе какой холод! Снег валит. А ведь я, брат, вчера уж с петухами домой добрался. Спасибо, слуга с фонарем провожал, а то мы бы и шагу не ступили. Гляжу, все заволокло, тьма кромешная. Пришлось шурина сперва проводить. Так что если б не Лайань, я б ни за что не встал. А ты, брат, молодец! Вон в какую рань поднялся. Нет, я так не могу.
– А ты как думаешь! – говорил Симэнь. – Я ведь человек деловой! То похороны, то прием главнокомандующего Лу Хуана, то панихида… Только успевай. Хозяйка нынче и то говорит: устал, мол, отдохнул бы как следует. Но я помню: от свата Чжая посыльный за ответом придет, навесы ломать будут, а двадцать четвертого Ханя с приказчиками в путь снаряжать. Пора, стало быть, вещи паковать, серебро готовить, рекомендательные письма писать. А сколько хлопот с похоронами! Ладно – свои и друзья не взыщут, а знатные господа? За участие и соболезнование надо же их отблагодарить, как ты думаешь?
– Да, брат, господ, наверно, придется, – поддержал Боцзюэ. – Но, по-моему, только самых знатных и влиятельных. А остальных, с кем дружбу водишь, можно поблагодарить и при встрече. Все же знают, как ты занят. Поймут.
Пока они беседовали, Ван Цзин отдернул занавеску и в комнату вошел Хуатун. В руках он держал покрытую узорным лаком квадратную коробку, в которой стояли две лакированные с позолотой чашки, наполненные жирным коровьим молоком с сахаром. Боцзюэ взял одну. Чашка казалась наполненной растопленным лебяжьим салом, поверх которого плавали блестки жира.
– Какая прелесть! – воскликнул Боцзюэ. – И прямо с жару.
Когда он пригубил чашку, из нее так и пахнуло ароматом. Боцзюэ не сдержался и глоток за глотком выпил содержимое.
– Брат, выпил бы чашку-то, – говорил Боцзюэ. – Как бы не остыло. Да, такого утром выпить – сразу силы прибавит.
– Нет, я не буду, – отвечал Симэнь. – Пей! А я обожду. Мне сейчас рисовую кашу подадут.
Боцзюэ, ни слова не говоря, поспешно выпил вторую чашку, и Хуатун убрал посуду.
Симэнь велел Чжоу размять его деревянным вальком и приступить к массажу и дыхательным упражнениям.
– Массаж, наверно, хорошо взбадривает, а? – спросил Боцзюэ.
– У меня, по правде сказать, по вечерам в поясницу вступает и спина болит, – объяснял Симэнь. – Так что я без массажа никуда.
– Да ты вон какой здоровый и питаешься – лучше не придумать, – говорил Боцзюэ. – Прыть в тебе, должно быть, так и играет.
– Какое там! – возражал Симэнь. – Доктор Жэнь Хоуси мне не раз говаривал: вы, говорит, сударь, только с виду здоровый, а в действительности сильно истощены. Даже целую коробку пилюль мне прислал, велел по утрам с женским молоком принимать. Ободряют, говорит, и продлевают жизнь. А пилюли эти Его высокопреосвещенство истинносущий Линь [1]самому государю императору составлял. Но я с делами и про пилюли забыл. Ты, небось, думаешь: жен, мол, у меня много, значит я все дни ими и занят, так ведь? А я тебе прямо скажу: со смертью Ли я этого и в уме не держу, да и желание всякое пропало.