Цветы Сливы в Золотой Вазе или Цзинь, Пин, Мэй (???)
Шрифт:
– Брат, как довольны остались гости нынешним обильным угощением! – заметил Боцзюэ.
– А сколько их сиятельства Сюэ и Лю чаевых раздали! – говорил Ли Мин. – Когда Гуйцзе с Иньэр появились, они им узелок вручили. А господин Сюэ помоложе Лю. Такой живой и шутник, оказывается.
Хуатун принес десерт. На столе появились медовые пряники, орехи, красные каштаны, белые ненюфарные коренья, зерна лотоса, водяные каштаны, жареные в масле витые крендельки, засахаренные сливы и печенье-розочки.
Боцзюэ сразу набросился на белые и розоватые, будто обсыпанные
– Какая прелесть! – восклицал он.
– Да, аппетиту тебе, сынок, не занимать! – шутливо заметил Симэнь. – Их матушка Шестая своими руками готовила.
– Знает моя дочка, чем батюшку своего побаловать, – приговаривал Боцзюэ и обернулся к У Старшему: – Шурин, дорогой, отведай, прошу тебя.
Боцзюэ взял кренделек и сунул его прямо в рот шурину, потом подозвал Ли Мина, У Хуэя и Чжэн Фэна и дал каждому по одному.
Пир продолжался.
– Ступай-ка певиц-негодниц позови! – обратился Боцзюэ к Дайаню. – Мне-то и без них хорошо. Пусть батюшке шурину споют, тогда и отпустить можно. А то одной песенкой думают отделаться. Нечего давать поблажки!
Дайань и с места не двинулся.
– Я только что из дальних покоев, – говорил он. – Они там тетушкам с матушками поют.
– Ишь ты, какой речистый! – заругался Боцзюэ. – Врешь, никуда ты не ходил.
Боцзюэ обернулся к Ван Цзину и велел ему позвать певиц, но и Ван Цзин не пошевельнулся.
– Раз вы не хотите, я сам пойду, – проговорил Боцзюэ и направился было в дальние покои.
– Не ходите туда, почтеннейший, – уговаривал его Дайань. – Там злая собака. Еще чего доброго, схватит за ногу.
– А укусит, я прямо к твоей матушке на кровать лягу, – сказал Боцзюэ.
Дайань направился в дальние покои. Немного погодя вдруг повеяло благоуханьем, донесся смех. Появились повязанные платками четыре певицы.
– Кто ж это, дочки вы мои, вас такими строптивыми вырастил? – обратился к певицам Боцзюэ. – Покрылись? Домой собрались, да? А кто же нам споет? Ишь какие вы прыткие? До чего ж ловкие! За одни ваши носилки четыре цяня серебра платить надо, а на них чуть не два даня[7] рису купишь. Всей вашей ораве с мамашей во главе на целый месяц хватит.
– Что ж ты, брат, к нам не переходишь, раз у нас жизнь такая легкая?– спросила Дун Цзяоэр.
– Уж поздно, поди вторая ночная стража на дворе, – говорила Хун Четвертая. – Отпустите нас, батюшка.
– Нам завтра рано вставать, – поддержала ее Ци Сян. – На похороны идем.
– Кого ж хоронят? – спросил Боцзюэ.
– У кого дверь под карнизом, – отвечала Ци Сян.
– Уж не барича ли Ван Цая? – продолжал Боцзюэ. – Досталось вам тогда из-за него, а? Батюшке спасибо говорите. Он за Ли Гуйцзе заступился, заодно и вас простили. Раз пташку выпустили, за ней и птенцов.
– Чтоб тебе провалиться, старый болтун! – в шутку заругалась Ци Сян.– Несет всякую чушь.
– Смеешься надо мой, стариком, а? – говорил Боцзюэ. – А я еще не совсем одряхлел. У меня еще хватит силы – вас всех четырех
– Представляю, что у тебя за доспехи! – засмеялась Хун Четвертая. – Одно бахвальство.
– А ты на себе испробуй! – не унимался Боцзюэ. – Увидишь, сразу деньги вернешь. – Он обернулся в сторону Чжэн Айюэ: – А ты что молчишь, потаскуха? Или сладостей объелась? Сидит какая-то рассеянная, сама не своя. Может, дома хахаль ждет? О нем задумалась, а?
– Молчит, потому что ты ее своими причиндалами запугал, – вставила Дун Цзяоэр.
– Ладно, запугал или нет, берите-ка лучше инструменты и пойте, – предложил Боцзюэ. – Тогда и отпущу, не буду задерживать.
– Хорошо! – согласился Симэнь. – Вы ему спойте, а вы вином обнесите.
– Мы с сестрицей Айюэ будем петь, – сказала Ци Сян.
Чжэн Айюэ взяла лютню, а Ци Сян – цитру. Они сели на плетеную кушетку и, поправив шелковые юбки, слегка коснулись яшмовыми пальчиками струн. Их алые уста приоткрылись, обнажая белые, как жемчужины, зубы, и полились чарующие звуки, послышалась дивная мелодия. Они пели цикл романсов «юэ-дяо» на мотив «Бой перепелов»[8]:
Мелькают ночи, скоротечны…Лишь небо и земля извечны…Дун Цзяоэр наполнила чарку У Старшему, а Хун Четвертая – Ин Боцзюэ. Снова взметнулись кубки, ласкались красотки, в ярких нарядах порхая, искрилось в кубках золотых вино.
Да,
Утром – пировать в долине золотистой[9],Ночью – целовать прозрачный локоток.Жизни наслажденья – как родник игристый,Жизнь – иссякнет мигом, как один глоток.Вино обошло несколько кругов, и певиц после второго романса отпустили. Симэнь оставил шурина У Старшего и позвал Чуньхуна спеть южную песню, а Цитуну наказал пока готовить лошадь.
– Зятюшка! – обратился к Симэню шурин. – Не извольте беспокоиться насчет лошади. Мы вместе с братом Ином пешком пойдем. Поздно уже.
– Как же это так! – возразил Симэнь. – Тогда пусть Цитун с фонарем до дому проводит.
Шурин У и Боцзюэ дослушали песню и стали откланиваться.
– Прости нас, зятюшка, за беспокойство, – говорил шурин.
Симэнь проводил их до ворот.
– Приказчика Ганя не забудь прислать, – наказывал он Ину, – я с ним контракт заключу. Мне надо еще будет со сватом Цяо повидаться. Чтобы дом приготовить. А то вот-вот и товары сгружать придется.
– Знаю, брат, обязательно пришлю, – заверил его Боцзюэ.
Они простились с хозяином и пошли вместе. Цитун нес фонари.
– Это о каком доме говорил зять? – спросил У.
Боцзюэ рассказал ему о прибытии корабля с товарами, которые вез Хань Даого.
– В доме напротив он собирается открывать лавку атласа, – объяснял Боцзюэ. – А у него нет приказчика. Вот и просит меня подыскать человека.