Цвингер
Шрифт:
Даже под Сталинградом, чуть что, дурачился:
— Откуда эти снаряды, граф?
Файбер:
— Очевидно, барон, это осаждающие, которые в нас стреляют.
Лёдик:
— Что, это всё пруссаки?
Файбер, ища наилучшую реплику:
— А вы хотите, чтобы кто это был?
Лёдик, меланхолично:
— Не знаю… Другие народности.
И оба давятся от смеха.
Вот так похохатывали, пока не загустели тучи над Плетнёвым, и это описано в одном из его самозащитных писем:
Со времен внезапного хрущевского гнева я как писатель перестал существовать. Рассыпан был набор в журнале «Новый мир», запрещено издание двухтомника, прекращено
Гэбэшники тогда арестовали три ненапечатанные повести. Рукописи. Письма. Перелапали любовно склеенные Плетнёвым альбомы, от военного до коктебельского, и все те, которые были посвящены путешествиям за границу. И альбом, собравший кадры со съемок знаменитого фильма «Бойцы». И альбом, где засняты кутерьма и толкотня в Ялте, когда Плетнёв с Жалусским задумали снимать потешный фильм «Роман и Ева». В нем играли писательница Евуся Ярцева и дедик с Лёдиком, а массовка — все население Дома творчества: Паустовский, Поженян, Савичи, Акопяны.
Барбосы утащили самый бурлескный альбом (про съемки фильма) и самый трагический — о Бабьем Яре.
Виктор предвкушал: настанет день, он протянет руку, и в нее улягутся долгожданные оригиналы. Найдутся альбомы. Конфискованы Конторой, значит, точно, можно рассчитывать, целы.
В КГБ же архивы маниакально берегут. Там же у них на папках гриф «Хранить вечно».
Как раз во имя этой мечты Виктор вошел в «Омнибус» — легендарный центр по поиску и публикации неисследованных, замолчанных или просто преданных забвению документов и архивных подшивок. Во имя, да, конечно, мечты. Хотя не только. Призвания не пропьешь, моральному императиву не поперечишь. Вика всегда знал: это по его вкусу ремесло. Читать и догадываться, воссоздавать. Реконструировать то, чему не дали состояться. Выводить из суммарной истории — частную.
Прошлое тянет к тебе ладони. Кто прочтет линии судьбы? Кто там разберет: это ты или кто-то, кто был как ты? Кто был таким же? Кто-то, кого замордовали, кому не позволили состояться? Кто-то, чью работу пресекли, чье деяние отобрали, как у Гроссмана «Жизнь и судьбу»?
Но книгу Гроссмана спас друг-поэт.
Вот, спасать.
Архивщик слышит и трубный глас, и сдавленное попискиванье. У него в работе не только скрижали великих, но и царапанье ничтожеств. Конъюнктурщиков и продажных. И у тех и у других — про гастриты, глистов, про вросшие ногти; кто аллергией обсыпан, кто ногу намял, у кого отец посажен. Отцу в лагерь посылку. Приложенная записка: «2 пачки сахару, 1 банка с русским маслом, перемешанным с луком, 400 гр конфет мятных, 3 лимона, 9 витаминов C, 9 пачек папирос спорт, 1 банка лещ в томате, когда начнешь кушать, переложи на блюдечко». Дивишься величию, ужасаешься мелочности. И у крылатых соколов, и у болотных жаб — горделивые взмывания. Дочь-подросток учится в худшколе — «свирепый талантище», досягнет высот! Главное, чтобы «вкалывала вхруст».
Дневники увлекательней вестернов. Как бы люди ни подвижничали во времена войн и революций и как бы их за это ни превозносили потомки, важнейшим, что остается, почти всегда оказываются не дела, а слова. Даже в случае создавшего «Науку побеждать» воинственного Суворова. Не войны его, а книгу чтим.
Виктор и был-то принят
Бэр, повстречав в Викторе такое самозабвение, растаял и почти без колебаний принял его в штат.
За все годы работы в агентстве Виктор чего только не прочитал — но все чужое. К своим собственным, вожделенным, не приблизился. Ни на йоту.
Ни на йоту! А теперь звонок неведомой болгарки ткнул его мордой с разбегу в цель. И Вика метался по комнате с расквашенными нервами после скрипучего звонка, прозвеневшего в золотую предфранкфуртскую субботу.
Экран сотового телефона не поддавался расшифровке. Там просто пульсировало «номер не определен». И никакой мистикой невозможно было выспознать позывные секретной стервы. И не было силы на земле, которая подсказала бы, как дотянуться до таинственной Злыдни Жопковой или Лыки Встроковой (успокойся, Виктор, не психуй, помни, что самые дурновкусные шутки — над именами-фамилиями).
Кто она? Откуда болгарке известно, что на Виктора упоминание Семена Жалусского произведет действие как кинутая в ноги петарда? Откуда знает, что Виктор — внук? Откуда фронтовые тетради?
Мотнул головой, пошел умываться.
В ванной Вику забуравили из побурелых складок невыразительные глаза. Мятые усы. Оттопыренные уши. Еще, поди, и сомнительной чистоты? Брось, Вика, никому не интересны твои комплексы. Никто тебя так не просверливает взором, как ты сам себя в запотелом зеркале. Далеки те октябрятские времена, первый класс, когда ты все ждал — загонят в кресло принудительного дантиста, или прививку болезненную (Пирке? Манту?) вкатят, или просто потащат проверять уши, ногти, а с ними настроения. Проверяльщицу, прохладным голосом выпевающую: «Жалусский Витя ногти грязные», теми же когтями с черною каемочкой ты и когтил. А теперь тебе сорок семь, вымыт ты по-европейски, подтянут, несмотря на переходный возраст, и молодцеват, и моложав, и вполне товарен по тутошним стандартам. Да еще прозорливец! Некрасив, так хоть умен! Выше хвост!
Зубы все-таки почистим, хуже не сделается. Девушки на каждом шагу. Не Наталия, так Мирей поблизости. Подышу на них, в случае чего, мятной пастой.
Семнадцатого, послезавтра, ты выкупишь тетради деда. Семнадцатое число невезучее? Для итальянцев. А ты, любезный, вообще неизвестно кто. И, кстати, за другими бумагами тебе тоже, имей в виду, надо бы собираться в командировку. За теми, что, может, на киевской квартире, попытать счастья, вдруг уцелели, на Мало-Васильковской, под половицами гниют.
И нужно искать архив Плетнёва. Владимира Плетнёва, под чьим письменным столом, между корзиной для мусора (каждый ошметок бумаги Виктор прочитывал) и покоробленным, разлученным с нижнею частью и поставленным в нише на попа пыльным кожухом пишмашинки «Олимпия», слушая гуд голосов дедика и Лёдика поверх стола, вслушиваясь в стукотанье машинки — веселый ритм? печальный ритм? — отгадывая по ударам, какие там пишутся слова, ты просидел на корточках рядом с общербленной деревянной лошадью, посасывая дольку твердого яблока, весь свой детский срок.