Цвингер
Шрифт:
Надо исследовать, пару диссертаций защитить, мрачно думал уболтанный вконец Виктор.
…Ночевала Люба вместе с другими на брошенных стройках. Крысы были огромные, с кошку, в этих бараках. Попробовала подработать проституцией, но оказалось опасно — там сутенерами лихие хлопцы, румыны, молдаване, издевались по-всякому, хорошо хоть живую отпустили.
Первую работу когда купила, деньги взяли наперед. Одна женщина незнакомая подошла и говорит: едем со мной. Завезли, как ей кажется, в Пьяченцу. Привезли, сын бабы тут же по своим делам ушел, Люба подошла к окну, там пригорки только. Ни одной собаки. Слезы рекой льются: где я? Сразу в первый день с бабой оставили, а объяснений всех — тут газ зажигается, вот колонка, вот
Баба и возьми, поганка такая, скоро умерла, недели через две, и они купили Любе в тот же день билет на поезд из Пьяченцы, посадили и ушли скорей. На деньги, что они дали, Люба кое-что купила из одежды и довольна была, было чем заплатить за новую работу. И ей, да, с октября сильно повезло. Купила работу на фису к деду.
— Фиса?
— Лавора фиса. Ну это когда в квартире в той же работаешь и день и ночь, казу отдельно снимать не надо, деньги не тратить. Ну вот и у бабушки у твоей Леры Григорьевны царствонебесно я же была на фисе, ты сам нанимал, итальянский хорошо вроде знаешь? Не знаешь разве этого слова?
…И когда это она успела со мной на «ты» перейти? — вяло спросил себя Виктор и тут же осознал: разговор такой закадычный, что в посконном земляковском свинстве не грешно опереть теплые пахучие откровенности на товарищеское «ты».
…Дочку привезли, та ночевала с Любой на фисе у деда. Люба по ночам могла водить любых гостей… Дед же языком не ворочал уже. Дед удобный в этом смысле. Ничего, что я тебе все говорю? Ты же вроде русский, свой. Понимаешь.
…Понимаю. Она, естественно, не учитывает, что я в момент знакомства был как раз наниматель. Интересно, что она там вытворяла в Киеве, живя вдвоем (или всколькером?) бок о бок с беспомощной Лерой…
…Ну а как стал помирать дед, дедов сын стал ходить ночевать туда. Попросила за Настю — пожалуйста. Только плохо вышло. Сын этот Любой не интересовался, а Насте девятнадцать лет. Тут уж Люба рада была, что дед быстро помер. Оттуда ушли, в брошенных домах вдвоем стали спать. Спала Люба с Настей рядом, ночью за руку держала. Иногда приходилось девочку оборонять вплоть до кулаков. Учили вместе с Настей итальянский.
— В первый черед учили названия детерсивов, щетки, тряпки и разные приказы, чего делать в квартирах. Спрашивали у опытных женщин, как положено тут чистить, как мыть. Инструкции к стиральным машинам… Как нарочно, по-русски или по-украински инструкций нет. А глупо. Просто глупо. Ведь в семьях кто в домработницах? Россия, Молдавия, Украина. Вот взяли бы и для нас бы и писали инструкции. Мы разобрались бы. Дома-то на военном производстве пусконаладка и монтаж. Так пылесос не труднее. Номера первым делом выучили по-итальянски. Уно, дуэ. Чтобы в милях лирах понимать, сколько что стоит. А потом ввели эти евры.
— А погодите, вроде ребенок имелся у Насти?
— Ребенок? Ну и что. В Ижевске к той бабушке временно определили. Отец, конечно, злобу срывал на нем. Мстил, что Настя бросила его и уехала. Да мы с Настенькой не думали, было не до того.
…Виктор опять как в обморок впал. Сколько он видел этих женщин в знакомых квартирах. В буржуазных домах, как тени, скользят, почти не привлекая внимания, эти частички Украины, Молдавии, Румынии. Обитая в богатых семействах, одной половиной они кусочничают и крохоборствуют (все по самой нищей норме, желательно дармовое; заработки, до цента, отправляются домой пачечками долларов; едут заклеенные котомки и кульки с обносками, объедками и огрызками), а другой половиной того же существа участвуют в изгибах сытой, досужей жизни. Запекают улиток бургиньон, очищают спаржу, строгают трюфели, раздавливают клешни омаров, варят мидий. Все это при мелочной экономии на своей еде. Им вообще-то устриц этих с улитками даром не надо. Их бы от голых устриц вырвало. Но когда у них на барской кухне
Вечная мечта о жареной картошке, которую не пожаришь же себе на кухне-то на хозяйской. Так и сосуществуют с холеными людьми под общим кровом. Украдкой листают рекламы в оставленном вперегиб на кухонном столе барынином журнале. Все становится непоправимо общее у этих восточных пришелиц с местными буржуазками. И нередко в стиральной машине за иллюминатором пляшут, сплетясь как пара змей, их синтетические треники с льняными распашонками синьоры… А стоило бы узнать, о чем в это время думают пришелицы, упершись в иллюминатор неподвижными глазами, на своем румынском, молдавском или на украинском с итальянскими и русскими вкраплениями.
Виктор что-то из рассказа потерял, ну и ладно. Очнулся — речь снова о Динаре. Тот приезжал с товаром из Молдавии и хотел Любу зарезать. Не отпускал. А почему? У Любы уже было восемь клиентов, уборка, постоянных, к каждому по два раза в неделю, ну ведь в сутках шестнадцать рабочих часов. И еще работала на базаре по воскресеньям. Но Динару ее денег захотелось.
Сказал, его мама на нее свечку поставила в церкви, чтоб ей здоровье испортить. Пришлось у одной женщины на базаре купить заговор, чтобы маме той, которая в церкви свечку ставила, причинились всякие болезни: двенадцать сестер иродовых — лихорадка, лихоманка, трясуха, гнетуха, кумоха, китюха, желтуха, бледнуха, ломовая, маяльница, знобуха и трепуха. Для этого надо было так устроить, чтобы та выпила очень дорогой порошок из двенадцати сорок, убитых в течение двенадцати ночей после Святок. Одна знакомая ехала на Украину на свадьбу и клянется, что дала той бабе старой выпить, подсыпала ей на свадьбе в квас порошок. Но поди проверь. Или врет и не подсыпала. Или порошок был несвежий и не подействовал. Только баба скверная, Мауглева мамаша, до сих пор живехонька и где может — гадит.
Но Люба тут как раз нашла себе фису с выездом. А! Ну вот к тебе же как раз! К твоей же бабушке Лере Григорьевне, царства-небесна! И тогда уже один мужчина неплохой у Любы был, и он — езжай в Киев, поможешь мне, бизнес со шкурками. И поехала.
А Настю как раз можно было тогда оставить. Настя, веришь, счастливый билет добыла. Попала в семью в Брешии за бабой ухаживать, лежачая, но соображает. Уколы ей ставить. Настя на ходу научилась. В первое время страшно вспомнить, куда колола. Ну и бабин сын, Альберто, глаз на нее положил.
…На чем, на ком по ходу все они учатся, особенно в первое время, уныло терзал себя Виктор. В первом разговоре непременно: кончила школу медсестер, диплом покажет потом, сейчас диплом на перерегистрации. На самом же деле видит шприц впервые. Ну вот на ком обучалась колоть уколы и ставить капельницы сама эта краснорукая смазливая Люба? Кто был ее подопытной свинкой? Бабуля, королева нежная и горделивая, бедная Лерочка?
…После этого Вика, холодея, — вот оно, зеркало его Италии любимой, посмотритесь и не кривите морду, синьоры! — выслушал, что каждый работодатель (в простоте душевной именовала их, феодальным образом, «падроне») интерпретирует появление Любы однозначно. Люба даже не надеется от них увернуться. Проходу не дают. С кем-то удается установить деловые отношения, а другим, чтоб удерживать работу, как водится, надо дать…
— Ну, вы, Люба, выглядите очень привлекательно. Не пробовали одеваться скромнее, чтобы к вам не лезли с глупостями?
Нет, Люба ни при каких обстоятельствах не согласится отказаться ни от шпилек, ни от мини-юбок, ни от боевой раскраски. Этот облик у многих российских женщин составляет их вторую натуру. Вика недавно готовил к печати путевые заметки де ла Невилля, путешественника семнадцатого века: тот видел в доме князя Голицына «единственную в России женщину, которая не белится и не румянится». Люба высказывалась проще, но свидетельствовала о том же.