Цыганское проклятье
Шрифт:
Марья, охнув, кинулась в детскую, а я, стиснув зубы, направился к лестнице. Ну все! Пришло время избавиться от гнилого семени и семейство мое освободить!
Нянька то ругалась, то охала да крестилась, но следовала за мной по пятам.
Я не понял, как взлетел по лестнице (куда подагра делась?) и забарабанил в дверь:
– Открывай!
Голоса и смех стихли, и на какое-то время за дверью воцарилась тишина. Потом дверь приоткрылась, и в щелке показался
– Пошла вон, курва! И прикажи Катьке приготовить мне и моему дорогому другу жаркое. Да побыстрее!
Этого я стерпеть не смог. Толкнув дверь так, что Евгений отлетел на приличное расстояние и распластался на полу, я вошел в комнату и огляделся. На столе остатки еды и недопитая бутылка вина. Три пустых уже стояли под столом. На полу разбросаны вещи. На широкой кровати – игривый беспорядок, что странно, так как в гостях у него был парень, правда, одетый лишь в галифе. Но если судить по висевшему на стуле кителю – кадет.
Зятек тоже был одет весьма фривольно. А точнее сказать, на нем были одни лишь подштанники. Помотав головой, он поднялся и, покачиваясь, направился ко мне.
– Смотри, милый, мой тесть приехал. Сейчас будет орать и топать ногами, защищая свою потаскуху-дочь. Да только мне уже плевать! Скоро все здесь будет моим! Нашим! Еще чуть-чуть и…
– Срам-то какой, – возмутилась нянька, и по лестнице застучали ее башмаки.
– Как ты посмел?! – Уже ничего не соображая, стремясь только избавиться от душащего меня гнева, я схватил его за тонкую шею и ударил носом о стену. Евгений заверещал и попытался вырваться. Но во мне уже разгорелся вулкан, и я не мог остановиться. Я наносил удары один за одним, пока не почувствовал, что на моем локте кто-то повис, а потом… укусил. Не от боли, а от удивления я выпустил еле живого Евгения, резко повернулся и уставился в глаза кадета».
– Ух ты ж, ежик! – восхитился Кир. – Как у них в девятнадцатом веке все было запутано-о-о…
– Теперь я понимаю Марью, – хмыкнул Петр. – Не зря она предпочла жизнь в монастыре. Куда подальше, лишь бы не с таким клоуном под одной крышей!
– Что там дальше было? – Макс под шумок сжевал уже почти все булочки. – Убил Русалов своего зятька?
– Вряд ли. Такие гниды не дохнут. – Федя пролистнул несколько испорченных временем страниц. – Но теперь я кое-что начинаю понимать…
И снова уткнулся в рукопись.
«Россию лихорадит. Из Петербурга почти каждый день приходят дурные вести. Война вывернула наизнанку человеческие души, и конца этому кошмару пока не видать.
Степан вчера вернулся из города сам не свой, нес околесицу, дескать, прошло время господ и давить надо гниль, что простой люд в железных тисках держит. А после в ногах у меня ползал и прощения просил.
– Ты же мне отца родного заменил, Матвеич! Бежать тебе надо, надежа! Они придут! Не сегодня, так завтра явятся.
– Да не блажи ты, – я схватил парня за грудки и потряс, чтобы дурь выбить, – чего
Степан смотрел на меня безумными глазами. Я уже не узнавал в нем того улыбчивого паренька, что служил мне все эти годы. Половину лица его залил синяк, губы разбиты в кровь, и руки трясутся, что у старика немощного.
– Зять твой, Женька Орлов, оборотнем оказался. Не просто так он уже два месяца носа в поместье не кажет. Беги, Матвеич! Не поздно еще! Пока они боятся, силу набирают. Война же кругом. Жизнь человеческая гроша не стоит. Никто и разбираться не станет. Я сам видел, как они людей убивают, а потом дома их грабят.
Я никак не мог понять в его сбивчивом разговоре, что же Степан пытается донести. А он только всхлипывал и за руки меня хватал. Говорил быстро, словно боясь не успеть, а то вдруг замолкал и по сторонам, что загнанный волк, озирался.
– Беги, Матвеич! Беги! Дочь забирай и уезжай подальше! Прошло время хозяев и господ, Матвеич. Люди не вынесли тягот войны. Нет больше сил голодать и притом работать от зари до зари. Фабрики и заводы встали, народ бунтует. Я сам еще вчера с плакатом по городу шел и орал что есть мочи: «Земли – крестьянам! Свободу – всем!». Так я же за правое дело вышел, а они вон что творят. Знакомца твоего, князя Платонова, штыками закололи только за то, что дом да семью один вышел защищать. Дочку с женой обесчестили, а из дома все более или менее ценное вынесли. Я такой свободы не хочу!
Я слушал, открыв рот. Это не могло быть правдой! Степан что-то напутал по глупости своей. Что он может понимать в политике? Ровным счетом ничего. Побунтует народ и успокоится. Война на спад пойдет, и снова время мирное наступит. Неужели прошлый опыт ничему не научил? Снова революцию затеяли?
– И ведь не пожалуешься никому, Силантий Матвеич. Николай, царь наш батюшка, готовится от престола отказаться. Наследникам его править никто не даст, а значит, конец пришел России-матушке. Свету конец, Матвеич!
Степан перекрестился и поцеловал нательный крестик. Простенький, медный.
Как же хорошо, что семейство мое Павел в монастыре укрыл. Хоть и просил я дочь уехать, не согласилась. Спрятал бы ее подальше, туда, где война не достанет. Но она на своем встала. Или в монастырь, или же в поместье со мной останется. Вот ведь упрямая!
– Степан, угомонись, – я похлопал его по плечу, – все хорошо будет. Ступай умойся, смотреть на тебя тошно.
И уже хотел было выйти из комнаты, но Степка схватил меня за руку и снова усадил на диван. Сам примостился рядом.
– Помочь я тебе хочу, Матвеич. За добро, что ты мне сделал, не смогу отплатить черной неблагодарностью. Ты в доме собственном змею пригрел. Орлов, зять твой разлюбезный, фамилию скрыл и всем теперь представляется сыном портнихи и плотника. К крестьянам прицепился пиявкой и против царя травит. Я сам слышал, как он и о тебе рассказывал. О богатствах твоих несметных, мол, спишь ты на матрасе, деньгами набитом, ешь из золотой посуды, а прислуга на цепи сидит.