Цзянь
Шрифт:
Кровь залила ее лицо, напугав Джейка. Он снова заплакал. Сначала она растерялась, не понимая, что это ее собственная кровь.
– Боже, да что ж это такое?
– выкрикивала она, осматривая Джейка.
...Голова работала с трудом. Долгое время она никак не могла сообразить, где же она находится. Ей казалась, что она утонула и лежит на дне. Спасатели в конце концов добрались до ниши, в которой она лежала, прижимая к себе ребенка. Двое мужчин осторожно вытащили ее из-под обломков. Испуганно озираясь по сторонам, она ни за что но хотела отдавать им малыша,
Больница, куда их доставили, была переполнена. Сбившиеся с ног врачи очистили ее рану, наложили швы, перевязали. Они хотели оставить ее на ночь, чтобы проверить, нет ли у нее сотрясения мозга. Не в палате, конечно, поскольку в палатах лежали тяжелораненые, а в коридоре.
Немного оправившись, Афина подхватив Джейка, бежала из этого чистилища, где вповалку лежали замотанные бинтами стонущие люди. Она не хотела оставаться там ни одной лишней минуты.
Страшная рана на лбу Афины выглядывала из-под бинтов. Лицо распухло, приобретя сине-багровый цвет, так что Афину невозможно было узнать. Джейк очень пугался, когда она приближалась к нему, и ей никак не удавалось его успокоить. Он вырывался у нее из рук и плакал. Он был уверен, что кто-то чужой, прикинувшись его мамой, проник в их дом. Даже песенкой не удавалось его умиротворить - у нее изменился тембр голоса. Он стал какой-то хриплый и каркающий.
По ночам она лежала, охватив руками распухшую голову. Боль пульсировала в ней, отсчитывая секунды. Казалось, что на свете остался только этот стук в висках да шум крови, струящейся по ее венам и артериям. Замурованная в собственное тело, как в тюремную камеру, она ощущала мир как нечто далекое и нереальное.
Иногда на нее как бы нападал столбняк. И тогда она сидел часами, ничего не понимая, неподвижно уставясь на Джейка или в пыльное окно. Сознание ее тогда представляло из себя, как говорится, чистую доску. Ни одной мысли не возникало в ее мозгу, ни одной эмоции не отражалось на лице. А потом мысли, воспоминания, эмоции вдруг возвращались к ней будто поворотом выключателя. И это происходило всегда так резко и неожиданно, что она, не выдержав боли, начинала кричать.
Джейк обычно сидел на отцовском столе и молча наблюдал за ней. Теперь он уже не боялся ее. По мере того, как спадала опухоль, он все более узнавал в ней свою мать. Но тем не менее, между ними оставалась некоторая отчужденность. Он наблюдал за ней с напряженным вниманием, как за посторонним человеком.
Однажды ночью Афина вдруг проснулась и села в кровати. У нее было странное ощущение, что сон ее продолжается. Ощущение полной нереальности всего происходящего. Ночь была ясная, тихая. Земля купалась в лунном свете.
Она посмотрела на окно. Не в окно а именно на окно. Лунный свет проникал сквозь него в спальню, освещая темный квадрат коврика на полу и по-новому окрашивая предметы. Этот свет колебался перед ее глазами, производя не только визуальные ощущения, но и слуховые. Казалось, лунный свет пел ей такую знакомую песню, что слезы навернулись на ее глаза.
Будто во сне, Афина вылезла из постели и босиком прошла
И она вскрикнула, потому что ее посетило первое из ее видений. Вскрикнув, она зашаталась, упала навзничь и так лежала в лунном прямоугольнике, пока ее сознание восстанавливало во всех подробностях картину трагедии на Нанкин-роуд, начиная с момента, когда она услышала гул приближающегося самолета до момента, когда стена, под которой она сидела, начала падать.
Очнувшись, она снова уставилась невидящими глазами навстречу лунному свету. Мелодия звучала так громко, что заглушала все другие звуки. Это было похоже на гимн. Лунный свет поет гимн... Она узнала его.
Это был тот самый религиозный гимн, который пел ее брат Майкл, когда бывал дома, приезжая на каникулы из семинарии. Она тогда, бывало, затыкала уши и убегала из дома. И терпеть не могла воскресений, когда мать заставляла ее ходить с братом в церковь. Как она ненавидела тогда религию!
Впервые она взглянула религию по-иному здесь, в Китае. Она увидела, каким счастливым делает Майкла его вера, какие силы вливает она в него, делая нечувствительным ко всем культурным шокам этого непостижимого континента.
И теперь Афина поняла, почему она не хотела покидать Шанхай, даже когда началась эвакуация. Ее видение подсказало ответ. Китай - это ее судьба, как и судьба Майкла. И в контексте этого видения даже смерть ее брата наполнилась новым значением. Это тоже промысел Божий. Майкл продолжает жить на своей духовной родине, потому что она смогла пустить здесь корни. Его дух будет жить здесь ее молитвами.
Тепло лунного света, которое она только теперь начала ощущать, очистило ее душу от той мучительной боли, которая не оставляла ее с той самой ночи, когда она раскаленной кочергой выжгла клеймо на теле Шен Ли.
Она согрешила, но искупила свой грех, и теперь вознаграждена тем, что ей доверено продолжить дело покойного брата. Его мир стал ее миром. Она уже больше не одинокая, перепуганная и растерянная женщина. Вера исцелила ее от этих мук так же, как и от чувства вины. Она очистилась от страха. Очистилась от ненависти.
Следующие три месяца Афина провела на улицах города, покинув дом, где она провела столько времени, съежившись от страха. Она несла духовное исцеление и тем, кто слушал ее, и тем, кто не слушал.
Работы было невпроворот. Шанхай все больше и больше походил на пустую раковину, откликавшуюся смутным эхо на пушечную канонаду и ружейные выстрелы. По ночам снаряды выныривали из низкой облачности и оглушительно взрывались, заставляя вздрагивать весь квартал. Днем японцы беспрестанно атаковали. Мало-помалу храбрые, но значительно поредевшие полки Чан Кайши оттеснялись с укрепленных позиций. Они отступали все дальше и дальше, покидая развалины того, что раньше называлось одним из крупнейших городов на континенте.