d’Рим

Валиуллин Ринат Рифович

«Скорее всего, преподаватель или кондитер. Чем не пара? Идеальный Ху для моей соседки. Вот они уже и спят вместе», – улыбнулась про себя Анна. И записала в блокноте:

Ночью я вскрыл ее своими горячими поцелуями прямо в машине. Вскрытие показало, что она женщина до мозга костей, желания переполняли, совесть мучила, и не было места для той самой любви, которую она вдруг ощутила.

Я чувствовал, что ей было неудобно заниматься сексом на заднем сиденье «Форда Фокуса», неожиданно любовь стала много больше этой машины.

Потом

перевернула страницу, где нашла другую свою заметку:

Я тебя уверяю, что богов немного среди людей, как и вообще небожителей. У них другая реальность. И уровень другой. Они перешли на него через себя. Они переступили через себя, чтобы стать совершенными. Им не нужны вторые половинки. Если ты неполноценная, ты ищешь вторую половину. Полноценным людям не нужны половины, они хотят все. Или лучше вот так: полноценные люди не ищут вторую половину, они с ней живут.

После этой фразы Анна вспомнила шефа, жизнерадостного и добродушного, беспокойного внешне, но спокойного внутри. После ее промахов он вспыхивал, как спичка, но быстро остывал. Шеф излучал оптимизм, в любой ситуации он находил место хорошему настроению. Постоянно смеялся, когда нервничал, таким образом пытаясь контролировать эмоции. Но против мимики он был бессилен, она, как и жестикуляция, жила своей веселой жизнью. Рядом с ним Анне казалось, что она все делает правильно, следуя его указаниям, повинуясь заказчикам. Она старалась подражать его сильной и уверенной походке по жизни, вспоминая его вечную присказку: «Если меня уволят, я с удовольствием займусь чем-нибудь еще. Поработал бы водителем такси или клоуном в цирке, а может, сидел бы дома и сочинял стихи. А может, просто ничего не делал, вот где кайф. Вставал бы поздно, целовал жену, шел в бар смотреть футбол, возвращался, чтобы обнимать ее до самого утра».

«Такое же широкое лицо и круглое тело, как у мистера Ху», – посмотрела она снова на соседа, который уже спал.

Она перевернула страницу и наткнулась на стихотворение:

Как будто мало осени внутрикак будто ее чересчур снаружимешаем кофешевелим губамиговоримо том о семо том, с кем лето пролетело мимо телао сем, с которыми сейчас сидими улыбаемсязамазав окна грустным сентябрем«Любви, любви» – кипело пеной кофе,витрину осени разбить пытаясь, в берегах фарфоракак не хватает нам какой-то мизерной любвимы рвем пакетикина раны сыплем сахарпомешивая ложкой «почему?»и

пригубив ее, кладем на блюдце:«наверное, мы слишком много дружим».

Иногда приходило вдохновение, и Анна сочиняла. Это тоже было своего рода отдушиной. Всякая писанина помогала ей посмотреть на себя со стороны. В то время как в жизни приходилось наблюдать за другими.

«Любви, любви», – повторила Анна.

– Чай, кофе, прохладительные напитки? – вырвала ее из осеннего контекста стюардесса.

«Раз крепче ничего нет… тогда лучше чай», – ответила Анна в широкой улыбке девушке.

Рим. Пьяцца делла Република

Я прибыла из Парижа на поезде. Борис встретил меня на вокзале Термини. Мы тепло обнялись. Вокзал не только место расставаний, но и встреч, однако холодок от первых дает о себе знать, поэтому я вжалась в Бориса всем своим телом.

– Замерзла, что ли? Так приятно впилась в меня, будто приехала из зимы. Холодный вагон?

– Нет, вокзал.

– Извини, не успел нагреть. Но снаружи – лето, пошли, – взял он меня в охапку и скоро мы оказались на улице. – Отчего такая суета, будто перед Новым годом?

– Все ждут чудес.

– Но ведь взрослые же люди.

– Взрослым чудеса нужны даже больше, чем детям, потому что после тридцати без чуда – никуда.

– Я прямо чувствую, что без чуда мне уже никуда, – приобнял Борис Анну.

– Сколько автобусов!

– Пятьсот.

– Ты уверен?

– Площадь Пятисот, она так и называется, в честь пятисот итальянских солдат.

– Которые истекли здесь кровью от эфиопских шотелов и гураде где-то в конце девятнадцатого века.

– Я вижу, ты тоже в теме? Любишь оружие?

– Историю, – соврала Анна, неравнодушная к оружию. Каждый раз, оказываясь здесь, я слышу звон металла и вижу реки крови. Я прямо представляю, как все это было.

– Как?

– Жарко, пыльно, больно и грязно. Но благо водопровод уже был изобретен. Он смывал самые трагичные факты из истории Римской империи, словно для этого и был придуман.

– Интересно, я как-то не задумывался над этим, но что-то в этом есть. Термы Диоклетиана, – указал Борис на массивное здание темно-кремового цвета. – Здесь воины отмывались от кровавых разборок, – сыронизировал он.

– Вот почему такой цвет, теплый, хочется прямо потрогать. Что за камень?

– Кирпич, – чуть замешкавшись, ответил Борис.

– Кирпич? Есть такой камень? – улыбнулась Анна. – Хотела бы дома такие обои.

– Если только в погребе, – покачал головой Борис.

– В винном?

– И в невинном тоже. Хотя погреба все виновны. Хочешь перекусить? – посмотрел в мои глаза Борис. – Я хотел сказать – выпить.

– Хочу, но, может, прогуляемся немного? Расскажешь мне что-нибудь. Ты же местный.

– Я боюсь, что ты все знаешь.

– Не бойся, это случайность.

– Пьяцца делла Република, – по-итальянски озвучил он.

– Красноречиво, как эти симпатичные домики. И фонтан посередине, чтобы охладить пыл.

– Пыль, – улыбнулся Борис. – Искупнемся?

– Может, потерпим до Треви? – поцеловала я Бориса в щеку. – Здесь же русалки.

– Я вижу, ты скучала.

– Нет, работала… Ты бы какую выбрал? – предложила я свой вариант «а ты скучал»?

– Может, ту, что верхом? – ответил, что «скучал, не то слово», Борис.