Да, это было...
Шрифт:
Через пару дней ко мне подселили австрийского коммуниста Лябуна, который работал в Москве, в органах Коминтерна. Привезен в Свердловск для оформления дела. Подписал материалы обвинения не читая. Не захотел знать, какие страшные обвинения предъявляются ему.
Из городской меня вскоре опять перевезли во внутреннюю тюрьму. В камере на первом этаже находился инженер Державин из города Березовского. В Свердловске, в тресте «Уралзолото», работал его родной брат, о его аресте инженер узнал необычно. Его вызвали к парикмахеру, аккуратно выбрили, а затем — к следователю. Вскоре в кабинет следователя вошла жена брата. Она бросилась к нему, обняла со словами: «Разве ты тоже арестован?» Следователь понял, что привели не того Державина.
Недолго я пробыл в этой камере, перевели в другую, где сидели два работника цветной металлургии. Один из них — инженер-обогатитель Красноуральского
В цветной металлургии Урала были два крупных специалиста-обогатителя — Симонов и Попов. Обогащение в то время было молодой отраслью промышленности. Появилось оно, когда перешли к отработке бедных руд. Оба обогатителя в 1937 году были арестованы и погибли. Симонов рассказывал, что в обвинении ему записали потери золота, неизбежные при обработке золотосодержащих руд. Подсчитали за 10 лет, получилась внушительная цифра.
Мною следователи не интересовались и лишь время от времени перебрасывали из камеры в камеру. Так я оказался вместе с директором Алапаевского завода. Больной человек с ослабленным зрением. Плохо передвигался. На прогулки ходить, не мог. Вши буквально кишели на его одежде. Он уже был арестован в 1936 году, но по каким-то причинам освобожден. Чувствовал, что новый арест неизбежен, и решил покончить самоубийством. Через железнодорожные пути станции Алапаевск перекинут мост для пешеходов и транспорта. Он на автомашине остановился над линией, по которой шел поезд, и сверху бросился на пути под паровоз. Машинист успел остановить состав. Изувеченного самоубийцу отвезли домой, а вскоре арестовали. Он мне понравился: рассуждал как настоящий большевик-ленинец. Попытку самоубийства осуждал.
Рядом с нашей была женская камера. Содержались в ней две коммунистки — Горина и Умнова. Надежда Степановна Горина трудилась в профсоюзе работников связи. Ее муж Вениамин Алексеевич Усталов, член ВКП(б), был инженером строительства Дегтярского рудника. Его арестовали как члена семьи «врага народа». Как второстепенное лицо он находился в общей камере городской тюрьмы. Был старостой камеры, где содержалось более 100 заключенных. Надежда Степановна получала от него письма. Она была осуждена Военной Коллегией Верховного Суда СССР и реабилитирована после 1954 года. В, А. Усталова как члена семьи в 1938 году освободили (в то время осуждали к срочному заключению только членов семей, приговоренных к высшей мере). С ним я встретился в 1956 году по приезде в Свердловск. Он работал главным инженером проектного института «Унипромедь».
В начале лета 1938 года меня в последний раз перевезли из городской тюрьмы и поместили в так называемую КПЗ (камера предварительного заключения) в подвале под областным управлением милиции. Здесь, по-видимому, когда-то краткосрочно помещались уголовники. В период массовых арестов 1937–1938 годов КПЗ была филиалом внутренней тюрьмы НКВД. Неприспособленный подвал затоплялся ливневыми водами.
Когда мы заселили камеру, на койке, которая досталась мне, лежал матрац, середина которого была пропитана кровью. Пришлось перевернуть его. У дверей камеры около плинтуса обнаружили запись: «Погибаем от пыток. Палачи Гайда, Мизрах, Парушкин, Варшавский. Группа комсомольцев». По верху филенки на полутораметровой высоте азбукой Морзе сообщалось, что сидел здесь уполномоченный НКВД по Нижнему Тагилу.
Разговорился с В. В. Каоугалем, начальником ОКСа областного управления НКВД. Как строитель он хорошо знал расположение подвала КПЗ. По его объяснению, в подвале вдоль проспекта Ленина имеется несколько комнат, в том числе прокурорская, где приводятся в исполнение смертные приговоры.
Товарищем по заключению оказался и главный инженер Главэнерго, бывший главный инженер Уралэнерго Ладогин. Бывалый матрос, участник гражданской войны, член ВКП(б) с 1917 года, он стал талантливым инженером. Арестовали его в Москве и привезли в Свердловск. Путем всяческих ухищрений следователь убедил его, что дело не в нем, а нужно сфабриковать материалы так, чтобы можно было предъявить английскому правительству неоспоримые данные о их шпионской деятельности против Советского Союза (Ладогин был в длительной командировке в Англии). Как мог такой умный, эрудированный коммунист хотя бы на время поверить явной чепухе, но поверил. Несколько дней Ладогин и следователь дружно фабриковали протокол допроса о шпионской деятельности. Следователь составлял, а Ладогин исправлял, чтобы материал выглядел правдоподобней. В разгар согласованной работы Ладогина вдруг перестали вызывать к следователю. У него наступило прояснение. А в августе 1938 года Ладогина пропустили через выездную сессию Военной Коллегии
Четвертым сокамерником был юрист, член Московской коллегии защитников. В Свердловске не работал и даже не приезжал. Очевидно, Свердловское управление НКВД помогало московским коллегам обрабатывать тех, кто был намечен для репрессий. Юрист рассказывал, что ехал из Москвы в одном арестантском вагоне с авиаконструктором Туполевым. Туполева провезли дальше в Сибирь.
Пятый — работник треста «Уралцветмет», хозяйственник. И, наконец, шестой — Тююшев, рабочий Верх-Нейвинского завода. Типичный уральский рабочий, сохранивший старинный уральский говор, бесхитростный труженик. Бессмысленность его ареста поражала. О причинах ареста сам он объяснял так. В Невьянском районном управлении НКВД работал его племянник, с которым у него были какие-то имущественные споры. Племянник грозил «упечь» дядю. Тююшев — инвалид первой мировой войны. Оба большие пальцы рук прошиты пулеметными пулями и торчали в разные стороны. В Невьянске над ним издевались, заставляя часами стоять в углу. Однажды он не выдержал, снял брюки и опорожнился в кабинете следователя. Он часто вспоминал, что следователь обругал его так, как теперь «буржуев называют». Мучительно долго вспоминал, как именно, но не мог. Однажды ночью вспомнил, разбудил соседа и сказал: «Следователь назвал меня «пашистом!». Это оскорбление он считал самым тяжелым.
Ночью с 8 на 9 августа 1938 года меня вызвали к Ерману. Когда проводили по нижнему этажу внутренней тюрьмы, я понял, что приступила к работе Военная Коллегия Верховного Суда СССР. Как и в январе 1938 года, на время ее работы обычный надзор тюрьмы осуществлялся работниками милиции старших званий (со шпалами в петлицах). Коридор застлан коврами, надзорные в мягкой обуви неслышно подходили к волчкам дверей, где сидели те, кто ждал осуждения.
Оказалось, что Военная Коллегия ке удовлетворилась материалами моего дела, и Ерман решил провести очную ставку с главным геологом треста «Уралмедьруда» Аркадием Васильевичем Ефремовым, первооткрывателем крупного на Урале Лёвихинского месторождения. Я уже отмечал, что арестовали нас одновременно. В тюрьме мы с ним не встречались, но «тюремное радио» говорило, что он ке поддается ни на какие провокации. Когда я вошел в кабинет, Ерман приказал мне сесть на стул при входе. На другой стороне комнаты за столом сидел Ерман, справа от него сотрудник, который вел протокол очной ставки, а слева — Ефремов. Ерман задавал вопросы Ефремову. Ответы меня поразили. Ефремов подтверждал, что был завербован Федораевым в контрреволюционную организацию в тресте «Уралмедьруда», и подробно рассказывал о своем участии в контрреволюционной организации. Однако на последний вопрос: «Что вам известно о контрреволюционной деятельности Афанасьева?» после некоторого замешательства сказал: «Я слышал от Федораева, что Афанасьев им завербован. Но я о какой-либо контрреволюционной деятельности Афанасьева ничего не знаю». Я в свою очередь категорически отверг предъявленные мне обвинения.
Под утро 9 августа в камеру вошел прокурор и вручил мне отпечатанное на машинке и никем не заверенное обвинительное заключение, из которого явствовало, по какой статье я предаюсь суду Военной Коллегии. Когда я прочитал его, то понял, что эта ночь будет для меня последней. По натуре я не особенно храбрый человек, но мысль о близкой смерти не вызвала тяжелых переживаний. Я устал от такой жизни. Решил поспать и крепко заснул. Разбудил стук в дверь надзирателя. Он дал мне мешок с биркой, предложил сложить вещи, на бирке написать свою фамилию.
8 августа 1938 года — первый день выездной сессии. Я попал на второй день. Уже по пути, который я проделал «на суд» и обратно, я познакомился с техникой молниеносного рассмотрения дел Военной Коллегией. Из подвала КПЗ выводили очередного заключенного и заводили в дровяник против окна моей камеры, чтобы он не столкнулся с тем, кого уже вели с суда. Потом из дровяника заключенный перемещался в небольшую комнату рядом с помещением, где заседал суд. Под «зал заседания» отвели место у одного входа в здание областной милиции. Выходную дверь закрыли и наглухо задрапировали плотной материей. Спиной к задрапированному входу сидел состав Военной Коллегии: председательствующий Зарянов, справа военный с ромбами в морской форме и слева тоже военный с ромбами. С краю за небольшим столиком сидел секретарь в чине капитана. Справа от входа стояло ведро с кружкой, от которого резко пахло валерьянкой. Стояло несколько скамеек для «зрителей», роль которых выполнял следственный аппарат управления НКВД.