Да не судимы будете

Автор неизвестен

Работа на паровозе была т5скелой, особенно в ночное время, но интересная и захватывающая, и я это время всегда вспоми­наю с большой теплотой. Мои наставники и учителя в труде были отличные душевные рабочие люди.

Райкомсоргом у нас был Делька Макухин — парень лет 20—22. Сам по себе он был довольно обш;ительный, грамотный, хороший спортсмен, организатор и отчаянно смелый. Мы, хлоп­цы, льнули к нему именно из-за этих его качеств, любили его и стояли за него горой, хотя еще многие из нас не были комсомольцами. Девушек Делька привлекал своей приятной наружностью — красивый был хлопец, культурный, с тактич­ным обращением. Макуха Делька тоже заговаривал со мной о моем вступлении в комсомол. Он понимал,, что если я буду в комсомоле, то за мной могут пойти многие ребята и девушки. Вокруг меня как-то группировалось много ребят, которые рабо­тали на железной дороге, на предприятиях в Харькове, да и в самом нашем селе — соседи, живущие на ближайших ули­цах.

О комсомольцах тогда взрослые говорили много нелестного: о том, что они

«безбожники, бездомники, голота»,:чуть ли не хулиганствующее «племя». Часто к таким разговорам были и справедливые поводы. «Антирелигиозную» пропаганду мы проводили, прямо скажем, варварским способом: горланили свои песни под церковью, когда там шло богослужение: слома­ли церковную ограду, разбили окна в церковной сторожке, где проходила спевка церковного хора. А как-то во время пасхаль­ного богослужения на паперти разложили несколько десятков пробок из пугача. А когда из церкви пошел народ на крестный ход, поднялась «стрельба», началась паника и невообразимый страх, в особенности среди женщин. Но за эту «антирелигиоз­ную» пропаганду нам по делам и досталось от мужиков, от которых мы еле унесли ноги. Все это и другое вызывало озлобление у населения. Мы же, озорничая, сами не понимали, какой вред наносим комсомольской организации. Но мы делали и добрые дела: проводили посадки деревьев в парках, убирали в школьных дворах, занимались ликвидацией неграмотности, но это все не было заметно на фоне наших «антирелигиозных» проделок. Когда на работе в паровозной бригаде заходила речь р комсомольцах, то почему-то о них неодобрительно и с какой- ^о иронией отзывались, называя комсомол «крысомолией».

Дома ни отцу, ни матери я не говорил о своем решении вступить в комсомол. Отец довольно сдержанно относился ко всем толкам и кривотолкам, разного рода россказням о комсо­мольцах и их отдельных проделках. Его реакцию на мое вступ­ление в комсомол я мог примерно хотя бы определить. Мать же была ярой противницей, и это я чувствовал по ее высказывани­ям, вроде того, что комсомольцы — это «бусурманы, безбожни­ки, оглоеды и бездельники». Это были не ее собственные слова и мнения. На нее большое влияние оказывали те люди, у кото­рых она была в прислугах. Мать возмущало, что эти «бессты­жие ходят без штанов» (это по поводу того, что комсомольцы появлялись в трусах во время игры в футбол или волейбол) и горланят песни: «Сергей поп, Сергей дьякон и дьячок...» Неоднократно мне мать говорила: «Дывысь, Пытро, чого то ты вештаешься з оцым Макухою и комсомольцямы? Вступыш в комсомол, из дому можеш уходыты». На нашей улице много было молодежи, которая работала на железной дороге так же, как и я, и мы все дружили. Меня почему-то считали «верхово­дом». Я сам этого не замечал, но чувствовал, что ко мне многие тянулись. Была у меня девушка, друг моего детства Паша Шморгунова, хорошая, стройная, белявая, хохотунья и озорни­ца, певунья, недаром она пела «первым» голосом з церковном хоре. Мы с Пашей дружили и симпатизировали друг другу, и я хотел, чтобы она тоже вступила в комсомол. Но как это сделат{>? Ведь она церковная хористка, а ее отец какой-то церковный общественный деятель и тоже поет в хоре. Я сказал Паше, что я вступаю в комсомол й прошу ее покинуть церков­ный хор, перейти в хор «Просвиты» и вступить в комсомол. Она ответила отказом, но не по своей воле и убеждению. Плача, она мне рассказала, что у нее был разговор с отцом на эту тему. Он ей сказал: «Я тебя прокляну и выгоню из дома, если ты будешь якшаться с комсомолом». Мы вместе с Пашей строили наши планы, как выйти из сложного положения. Но что мы могли в наши годы в то трудное и сложное время придумать?.. Я был огорчен тем, что Паша не сможет вступить в комсомол, а если я вступлю в комсомол, то все равно не смогу с ней дружить и встречаться, ведь она церковная хористка, чуть ли не служи­тельница религиозного культа. Все это меня тревожило и мучи­ло. Очевидно, это была моя первая юношеская любовь.

В октябре 1923 года я вступил в комсомол. Со мной вместе с нашей улицы вступили в комсомол еще 5—6 человек, в том числе Коробка Афанасий и его старшая сестра Химка. Все мы условились не говорить родителям о нашей «официальной» принадлежности к комсомолу. Но разве это можно долго скры­вать? Начали посещать комсомольскую ячейку, где проводили собрания, занятия политграмоты, устраивали разного рода дис­путы, спорили до хрипоты. Вскоре наша ячейка насчитывала уже около 30 человек. Чувствовалась большая спаянность и на­стоящая комсомольская дружба. Руководили нами Клава Скрынник и Иван Шерстнюк — это были по тем временам грамотные ребята, окончившие гимназию. Работали на какой- то советской работе, да и постарше нас были лет на пять.

Политграмоту мы «проходили» по Коваленко, а политэконо­мию по Н. Бухарину

Конечно, многое не было для нас понятным, но жить нам было интересно. Мы вели разговоры о мировой революции, о «всемирном пожаре», хоть сам «мир» для нас был довольно отдаленным и ограниченным понятием. Спорили о коммунизме. Что это такое и как его строить? Возможно ли построить его в отдельной стране, или же это явление международного значе­ния? Причем говорили часто уже о «мировом коммунизме», не имея по этому вопросу ни малейшего представления. Мы гово­рили, и нам рассказывали, что коммунизм — это когда все будет общее: будем жить коммуной, не будет буржуев, богатых и бедных, и все будут равны. Отомрет государство, не будет армии. Все вместе взятое для нас было сплошным туманом и далеким миражом. Спорили о стихах В. Маяковского и громи­ли «есенинщину» ее пессимизм и мещанство. Выступали про­тив ношения галстуков

и танцев как против мещанско-буржуаз- ных пережитков, несовместимых с новым обществом. Обсужда­ли планы антирелигиозных мероприятий. Выпускали стенную газету и клеймили Чемберлена. Пели песни: «Наш паровоз, вперед лети» и «Взвейся знамя...» «Интернационал» исполняли все равно как когда-то в школе молитву или «Боже, царя храни!».

Много спорили о нэпе но так до конца и не понимали всего великого значения «новой экономической политики» для нашего государства. Появилось новое слово — «нэпман». Оно стало нарицательным и звучало грознее чем контрреволюция, «мировая гидра», капитализм, буржуазия, ибо все это было дальше от нас, а «нэпмана» мы видели каждый день в своей жизни. Говорили, что в период нэпа много вышло из партии коммунистов-большевиков, и даже заслуженных:, они не были согласны с Лениным по введению в стране нэпа. Но это проис­ходило по «идейным» убеждениям. Мы же многого не понима­ли, да и «идейности» у нас было на «ноготь». Но нэпман у нас вызывал какое-то молодежное «бунтарство», возмущение са­мим нэпманом. Нас в комсомольской ячейке больше волновали вопросы трудоустройства комсомольцев и молодежи через бир­жу труда и профсоюз. Невозможно перечислить все вопросы, которые обсуждались и принимались на собраниях комсомоль­ской ячейки. Обсуледался вопрос и о том, кого из наших комсомольцев рекомендовать в ЧОН. Членом ЧОНа стал и я.

Мои родные, отец и мать, все же скоро узнали, что я комсо­молец. Был большой скандал. Мать ругалась, плакала, угрожа­ла, приводила в пример некоторых «порядочных» сьшков и до­черей нэпманов, у которых она стирала белье и выполняла другую домапшюю работу. Отец отнесся к этому более спокой­но. Он говорил матери: «Брось ругаться и голосить, надо разобраться с этим вопросом. Ты ведь ничего в этих делах не понимаешь». После такого замечания отца мать немного успо­коилась. Когда я отцу рассказал, чем мы занимаемся, его больше всего привлекло то, что мы читаем книги. Он попросил меня показать ему книгу, по которой мы занимаемся. Это была «Политграмота» Коваленко. Отец внимательно просмотрел комсомольскую политграмоту. Не знаю, разобрал ли что он в ней, но одобрительно сказал: «Это хорошо, что вы читаете книги. Чтение книг — это образование».

Но однажды я пришел домой с наганом и саблей, то было чоновское вооружение. Отец неодобрительно об этом отозвал­ся: «Я,— говорил он,— двадцать пять лет носил оружие. Не один раз смотрел смерти в лицо, видел много горя и смертей. И мне не хотелось бы, чтобы ты связал свою жизнь с оружи­ем». Но это было его желание, а время требовало своего, и оно ни мне, ни отцу не было подвластно. Моя комсомольская «легализация» кончилась благополучно, что значительно облег­чило мое состояние. На работе в паровозной бригаде тоже стало известно, что я стал комсомольцем. На первых порах отношение ко мне стало какое-то натянутое. Почему-то в то время считали, что комсомолец — это лишняя забота, «всегда вынесет сор из избы», чуть ли не «осведомитель». Но спустя короткое время все наладилось, отрегулировалось, и взаимоот­ношения стали прекрасными. Спустя некоторое время и я ^ ком­сомоле начал работать довольно активно: вел группу ликбеза участвовал в работе драмкружка.

Умер В. И. Ленин. Об этом мы узнали поздно вечером, когда в клубе шло комсомольское собрание и наша комсомоль­ская ячейка почти полностью бьша в сборе. Помню, на клубной сцене появился какой-то интеллигентный мужчина и объявил о кончине вождя всемирной революции В. И. Ленина. Все вста­ли и почтили память Ленина. В зале кое-где раздались рыда­ния — это плакали наши старшие товарищи. Откровенно гово­ря, мы, младшие, не совсем понимали всей невосполнимости утраты. Но все же чувствовали, что произошло что-то трагиче­ское, вызвавшее такую скорбь и боль у старших. В этой тягости и мы как-то повзрослели.Когда мы немного отошли от первого удара — сообщения о смерти В. И. Ленина, кто-то предложил спеть песню: «Мы жертвою пали в борьбе роковой...» Как нам тогда говорили, это была любимая песня Ильича, и ее пел весь зал. На душе у каждого из нас оставалась какая-то особая тяжесть, по домам мы расходились против обычного тихо, молча. На второй день почти все комсомольцы нашей ячейки пришли в клуб. Нам надели траурные повязки на рукава, и мы стали в почетный караул у портрета В. И. Ленина, обрамленного траурной рам­кой. Была во всем скорбная тишина, и даже разговор велся вполголоса. Траурные повязки мы носили до самых похорон В. И. Ленина. Вся тревожная, горестно-скорбная обстановка этих дней мне запомнилась на всю жизнь.

После смерти Ленина комсомол начал носить имя Ленина — Ленинский комсомол.

Помню, большим событием в комсомольской ячейке было приобретение батарейного радиоприемника и проекционного фонаря с набором разных диапозитивов. Вечерами мы слушали радио и, удивляясь этому, смотрели «туманные картины» и ра­довались, что все это пополняло наши скудные знания. Так мы расширяли свой кругозор. Спустя некоторое время я в Харькове купил детекторный радиоприемник, привез его домой, натянул антенну почти через весь двор, и в нашей хате начали слушать через наушники радиопередачи. Отец к этой новинке отнесся с большим интересом, слушал передачи и по-своему комменти­ровал передаваемое. Мать, послушав один раз, отказалась боль­ше слушать, заявив, что это говорит нечистая сила. Слушать радиопередачу приходили соседи, в особенности этим интересо­вался Антон Чаговец. Это был грамотный мужик, впоследствии он стал руководяш;им советским работником в нашем районе. Его сын Николай, старше меня на два года, не захотел работать на железной дороге, а поехал работать на шахту в Донбасс, да там вскоре и погиб в шахте при аварии.