Да в полымя
Шрифт:
И нет уж сил, и опускаются руки, и бритвой опасной – по горлу! наискось! – режут воспоминания.
От судьбы не уйдешь: кому суждено быть повешенным, не утонет. То, чего я боялся… Подспудно. Неосознанно. Всегда.
Слой отключился.
Убежать не смогу, не сумею. Поздно. Зверем из засады набросился, валит с ног откат.
Огонь! …во всей красе и великолепии.
19. Игорь
…обожгла волна ненависти.
– Не смей! – крикнул я, понимая уже, что Николаев не слышит. И не узнаёт.
Каменное
Сверху посыпались горящие обломки антресолей; я инстинктивно прикрылся, но голову задела только пара мелких головешек. И они были холодными! Дверь зияла провалом: обратилась прахом, вспыхнув точно бумажная. Дым, скопившийся внутри, пологом накрывал мальчишку, который скорчился под раковиной. Он не шевелился. Мутные плитки на стене – в сеточке трещин.
Я переступил порог – сдвинутая к углу пластиковая занавеска съежилась и черными каплями стекла в ванную, – взял ребенка подмышки; голова его болталась, как у тряпичной куклы. Без сознания, но живой, просто отравился угарным газом. Я и сам еле держался на ногах. Отдуваясь, выволок мальчишку в коридор. И вовсе он не легкий, как показалось вначале. Правда, в бессознательном состоянии человек тяжелее. Ничего, справлюсь.
На балкон, к воздуху!
Комната переливалась золотым маревом – огонь охватил всё. Но с балкона… Куда? С парнишкой на руках не выберусь!
Он будто еще потяжелел. Я запаниковал. Что на лестнице? Хотя… пламя не причиняет мне вреда. А ребенку? Перехватив его поудобнее, опрометью выбежал из квартиры.
Огонь на площадке лизал стены и вился по перилам, однако посередине оставался узкий проход. Бетон оплыл и словно крошился, чудилось: иду по песку. Нести ребенка было всё труднее, я сдувал набегающие на лоб капли и, чуть не падая, шел, шел, шел…
Пролет за пролетом, ступенька за ступенькой.
На седьмом этаже пламя едва тлело; мглу разрубали мощные лучи фонарей, но и они терялись в завесе дыма и пара. Пожарные со стволами в руках замерли, как и Николаев. Да что с ними такое?! Я скользнул на пятый; вдоль перил, зацепленные крюками, тянулись серые рукава. Воздух ощутимо прохладнее, но дышится с трудом. И ни черта не видно!
Когда я был на первом, лестница под ногами дрогнула, сверху послышался треск – или… показалось? Нет, затрещало снова, гулкий, протяжный вздох разнесся эхом.
Впереди маячило светлое пятно выхода: дверь подперта кирпичом… за ней – деревья, машины. К подъезду торопятся двое пожарных. Торопятся? Бегут, но очень медленно. Я посторонился.
Застывшие у "скорых" врачи. Толпа за оцеплением. Они не двигаются! Никто!
Ребенок на руках шевельнулся, я взглянул на него и… слабость разлилась по телу, превращая в студень, в желе. Меня, как боксера на ринге, послали в нокаут сокрушительным и внезапным ударом. Я очумело тряс головой. Семь, восемь! – грохотал в ушах голос рефери. Девять, десять! …десять. …лет.
Мальчишка не тот! Похож на прежнего, но… сильно повзрослел, вытянулся, щеки
Что это? Отчего? Как?! Неужели…
Я почти выронил свою ношу. Теперь и я?!
Двое в белых халатах… зареванная женщина… чернявый пожарник в форме. Везде люди – слева, справа, впереди. Сейчас они увидят…
Озираясь, я отступил. Если они поймут, что… На меня нацелились дула камер. Развернувшись, я кинулся обратно, промчался мимо подъезда и – дальше! дальше! – за угол дома, во двор следующего…
…в изнеможении прислонился к столбу, ощущая затылком холод металла. Сполз на землю. Где я?.. Зачем я?.. – спросил, поднимая голову к небу. Небо хмурилось, тучи наползали друг на друга, грязные, косматые. На разгоряченный лоб упала капля, заструилась по щеке соленой влагой. Вторая, третья… Начался дождь.
Ветер швырнул в глаза водяную пыль; по тротуару несся, подпрыгивая и пытаясь взлететь, красный пакет. Лоскут пламени, в котором, быть может, остался… враг. Николаев.
Что случилось?.. Почему он…
И почему я?! Я!!!
Мне больше некого обвинять.
Я поднялся. …по обезлюдевшей улице… навстречу непогоде… упрямо стиснув зубы… …убийца! …убийца!!
Мне есть кого обвинять.
Мне есть кого хоронить.
Почему я не сгорел? Почему?..
Дождь хлестал по лицу, волосы слиплись неопрятными сосульками, и за шиворот бежали ледяные струйки.
Дождь… капли… горечь… ненависть. Слезы на щеках. Но глаза сухи. Это дождь, просто дождь.
Глаза сухи. Горечь… ненависть… К себе, к нему.
Чем я жил? Чем мог жить? Чем жил он?
Спасатель? Убийца?! Не суди, и не судим будешь. Когда идет дождь, не видно слёз. Глаза сухи.
Небо плакало вместо меня, вымывало грязь, гарь и ненависть. Оставляя пустоту в душе. Не огромную, но и не маленькую. И пустота эта требовала заполнения.
Я брел, ничего не видя перед собой: по лужам, газонам, на красный свет… Перед глазами отрывистыми, яркими вспышками стробоскопа мелькали дни и годы. Настоящее. Прошлое. Несбывшееся. Мысли разбегались, ни на чем не задерживаясь, звуки улицы слились в невнятный гул. Бесконечные перекрестки, шеренги домов, люди-манекены, марионетки… воздух прошит серебристыми нитями, росчерки капель – автоматной очередью, стаи машин… бензиновая пленка, кипение пузырей… бензин отблескивает радугой, из всех цветов – первые три.
Очнулся на Московском проспекте.
– Иди отсюда! – меня слегка ткнули под ребра. Охранник у дверей супермаркета поигрывал дубинкой. Глянув на чучело в зеркальной витрине, я пригладил встрепанные волосы. Чучело повторило жест. На ладони остались черные разводы.
– Проваливай, – буркнул охранник.
Дождь закончился, накрапывал изредка, и прохожие складывали зонты.
Идти было некуда и незачем. Приютят, обогреют, накормят, но не хочу. Побыть одному… Бродить без цели и смысла. Лучшее на свете одиночество – в толпе. Ты никому ничего не должен, и не должны тебе. Безучастность в обмен на равнодушие.