Дафна

Пикарди Жюстин

Пол.

Дорогой Пол!

Расставания продолжаются, и они плохи сами по себе. Не понимаю, почему ты ускорил нынешний кризис. И почему бы тебе было не поддержать меня, когда я решила принять предложение из Рутгерса? Работа там продлится всего два года, и я буду приезжать в Лондон на каникулы, которые немногим короче семестра. И почему ты пытаешься превратить столь удачный этап моей карьеры в разрыв брачных отношений?

Как всегда с любовью,

Рейчел.

Чтение писем заняло всего несколько минут, и вроде бы теперь все должно было измениться: разве я не получила обнадеживающее доказательство того, что Пол не любит Рейчел, не хочет ее возвращения и не жалеет, что женился на мне. Словно нарочно оставил включенным компьютер, чтобы я убедилась: с их браком покончено.

И все же было нечто странно тревожащее в этом конкретном, визуальном свидетельстве их отношений — в нестертых письмах на экране, — и как бы я ни читала их, в хронологическом

или обратном порядке, все равно ощущение было такое, будто слова на экране жалили меня, эти горькие короткие фразы принимали в моем сознании угрожающие размеры, но при этом казались слишком незначительными, чтобы служить хроникой столь катастрофического события, как распадающийся брак. Я понимала, конечно, что мейлы — всего лишь стенографический отчет о многих месяцах ожесточенных дискуссий, мучительных переговоров и затянувшихся страданий. Пусть даже и так, но когда все эти эмоции сведены к переписке по электронной почте, они кажутся весьма мелкими, приземленными… и какими-то детскими. Ведь предполагается, что авторы этой корреспонденции — взрослые люди, не так ли?

Что касается маленькой, но смертоносной бомбы, содержащейся в переписке, — подозрений Пола о флирте Рейчел с другой женщиной, — мне не хотелось, чтобы этот часовой механизм тикал в моей голове. Я не желала больше видеть эти письма, лучше вообще о них забыть. И хотя твердила себе, что это не мое дело, но все было напрасно: они пустили во мне корни, как грибные споры в темноте.

Я направилась прямиком в свой кабинет наверху, не останавливаясь и стараясь не глядеть на те вещи в доме, что принадлежали Рейчел, — ее зеркало, ее свечу, ее кровать, ее ванную, — даже дверь за собой захлопнула, чтобы запах Рейчел не проник внутрь. Включив компьютер, я стремилась сосредоточиться на своей собственной работе, не имеющей никакого касательства к Рейчел или Полу, — стала читать свои записи для диссертации, полная решимости погрузиться в них с головой, отбросив все постороннее. Однако здесь не оказалось ничего заслуживающего внимания — то была беспорядочная мешанина не связанных между собой мыслей о Бронте и Дюморье, а заголовок «Вопросы к самой себе» был теперь мне бесполезен, поскольку Рейчел назвала так одно из своих стихотворений, — она и здесь меня опередила, как с Полом.

Мне хотелось ненавидеть Рейчел и ее стихотворение, отвергнуть его как еще один перепев, пусть и с претензией на интеллектуальность, произведения Эмили Бронте, подарившей Дафне Дюморье заглавие «Дух любви». Но когда я достала из нижнего ящика стола сборник поэзии Рейчел (не правда ли странный поступок, если вы собираетесь кого-то или что-то игнорировать?) и перечитала ее стихотворение «Вопросы к самой себе», я еще раз убедилась, какое оно интригующее. Она берет эпиграфом к своему стихотворению седьмую строфу Эмили Бронте («Мы сотней нитей в то вросли, / Что завтра станет прах, / Но нам присущий дух любви / Останется в веках!»), однако то, что Рейчел делает потом, создает впечатление, будто она использует идею Эмили Дикинсон [30] , утверждавшей, что стихи можно читать задом наперед. Неизвестно, имела ли она в виду конкретно Эмили Бронте как поэтессу, порядок строк у которой можно изменить на противоположный, но Рейчел перевернула две последние строчки Бронте, так что они теперь читаются: «В веках останется любви дух, присущий нам». Если бы я по-прежнему была студенткой Кембриджа, то сказала бы, что стихотворение Рейчел посвящено литературной идентичности, — насколько неуловимой и неопределенной она может быть, но теперь я не уверена, можно ли подобным образом точно ее определить, особенно если писатель явно не желает, чтобы его на этом поймали.

30

Эмили Дикинсон (1830–1886) — американская поэтесса-новатор; при жизни почти не публиковалась и прославилась после смерти.

Так или иначе, перечитав стихотворение Рейчел, я достала свой экземпляр «Духа любви» и стала бегло просматривать. Много лет я этого не делала: «Дух любви» не относится к числу моих любимых книг Дафны. На последних, чистых, страницах этого издания в мягкой обложке я обнаружила сделанные моей рукой записи, относящиеся к первому году учебы в Кембридже, когда я, как обычно, предавалась размышлениям о Дюморье, вместо того чтобы писать эссе о ком-то более уважаемом академической наукой. Я набросала тогда следующее:

«Дафна написала свой первый роман в двадцать два года зимой в Феррисайде, графство Корнуолл, в доме с видом на гавань в Фоуи, который купил ее отец. Художественное воспроизведение истории семьи местных судостроителей, начиная с Джейн Слейд, реальной женщины, матриарха этого семейства, трансформированной Дафной в Дженет Кумб, вымышленную героиню „Духа любви“. Страстная любовь Дженет к собственному сыну Джозефу продолжается и по ту сторону смерти, напоминая кровосмесительную версию романа Кэти и Хитклифа. Проверить: была ли подлинная Джейн Слейд похоронена в церкви, где Дафна венчалась?»

Прочитав эту запись, я вспомнила, что в произведениях Дюморье много ситуаций на грани инцеста: так любовная связь между сводными братом и сестрой — сердцевина сюжета ее романа «Паразиты», в котором есть строки, смутно

напоминающие о Кэти и Хитклифе. Можно вспомнить и те любопытные эпизоды, что Дафна исподволь вставляет в написанную ею почти что в форме романа биографию отца, где она сама выступает в качестве одного из персонажей. Самое странное в этой книге (уж не знаю, ключ это к разгадке или просто шутка) — рассказ о помолвке Джеральда с Этель Бэрримор за несколько лет до его знакомства с Мюриел — матерью Дафны. Я сняла с полки эту биографию, озаглавленную «Джеральд», и отыскала страницу, которую пометила много лет назад, а потом постаралась выбросить этот фрагмент из головы и больше не вспоминать о нем. То было место, где Дафна описывала Этель, хорошенькую девятнадцатилетнюю актрису, «прелестную и миниатюрную, казавшуюся не старше четырнадцати». Однако автор биографии называет ее не Этель, а вторым именем — Дафна, что приводит читателя в замешательство, создает путаницу. В одной из сцен действие происходит в Ирландии, в графстве Керри: Дафна-дочь пишет о том, как Джеральд умоляет Дафну-возлюбленную выйти за него замуж как можно скорее. «Но она, будучи крайне своенравной и не желая принимать решение, спрашивает, почему бы им не относиться друг к другу, как брат к сестре… И тогда Джеральд, излишне драматизируя ситуацию, грозит, что покончит с собой, бежит к берегу моря и входит в воду по самую шею, хорошо слыша отчаянные рыдания своей невесты: „Джеральд, Джеральд, вернись!“»

Если бы я успешно продвигалась в работе над своей диссертацией, я бы, наверно, собрала воедино эти двусмысленные намеки и отыскала некое убедительное теоретическое обоснование всего этого, но, когда я пыталась это сделать, концы с концами никак не сходились. Прежде всего я не была уверена, что мои домыслы по поводу отношений Дафны с отцом можно сколько-нибудь осмысленно связать с ее исследованием жизни и творчества семейства Бронте. Но какое я имею право пытаться проводить параллели между ее книгами и жизнью? Это опасная территория, как все эти сентиментальные биографии Бронте с проставленными датами, где обыгрываются мифы об ангелоподобной Шарлотте, возвышенной Эмили, скверном Брэнуэлле и кроткой Энн. Книги подобного рода вызывают у меня чувство неловкости: ведь это — литературный эквивалент ловли бабочек, чтобы затем убить их и выставить приколотыми булавкой в коробке. Странно, но сходное дискомфортное ощущение я испытываю, вспоминая о нелепой, не принесшей никому удовлетворения электронной переписке между Полом и Рейчел, а также о ее стихотворении: чем менее я уверена, что понимаю смысл «Вопросов к самой себе», тем больше мне хочется его понять, а чем больше я прилагаю для этого усилий, тем легче он ускользает. В этом, возможно, кроется разгадка: наше понимание тех или иных явлений не обязательно истинно, и сама истина — это не твердая неизменная субстанция. Именно в этом тайна исходного стихотворения Эмили Бронте, которая создает проблему лишь в том случае, если вы ищете в нем окончательный ответ: жить или умереть или, по меньшей мере, можно ли любить жизнь и в то же время страстно желать смерти. Стихотворение живое и яркое, но при этом губительное — крайне опасное, если вы хоть в малой мере лишены душевного равновесия.

Случилось так, что и я, пытаясь все это понять, была выведена из равновесия после того, как несколько часов не отрывала глаз от компьютера. Неудивительно, что у меня разболелась голова и все в ней перемешалось: стихотворения Эмили и Рейчел, первый роман Дюморье и ее биография отца, обвинения Пола и возражения Рейчел, — вся эта смесь знания и незнания. Мне следовало бы проявить благоразумие и выйти прогуляться, подышать свежим воздухом, но шел дождь, поэтому большого соблазна бродить по пустоши я не испытывала, лишь открыла маленькую дверцу, ведущую с моего чердака на балкон. Я не слишком часто туда выхожу: это скорее карниз, чем балкон, к тому же он так высоко над улицей, что у меня кружится голова. Однако сегодня это показалось мне хорошей идеей. Я толкнула дверь, размокшую и деформированную после бесконечных дождей нынешней зимы, — и вот я уже обозреваю сады Кэннон-Холла. Ощущение такое, словно находишься на носу лодки, я даже почувствовала легкий приступ морской болезни, но при этом сообразила, что, если заберусь немного выше, на парапет, смогу увидеть больше: может быть, мне даже удастся заглянуть в окна Кэннон-Холла, в комнаты, где Джеральд говорил Дафне, что любит ее. Я протянула руки, чтобы ухватиться за верх парапета и подтянуться, одновременно ища точку опоры для ног на осыпающейся кирпичной кладке, и тут вдруг подумала: «Что я, черт возьми, вытворяю?» Ведь это очень опасно, я легко могу упасть. Но другой, внутренний голос твердил мне: «Продолжай, не бойся, тебе откроются изумительные виды, ты сможешь смотреть в такие дали, какие раньше были тебе недоступны». И я осталась в прежнем положении, зависнув так, что одна моя нога была на балконе, а вторая — на полпути к цели, не в силах решить: взбираться наверх или спускаться.

Не знаю, как долго я так висела, но меня пробрала дрожь. Посмотрев вниз, я мельком увидела темноволосую женщину, поворачивающую за угол в конце улицы, и на мгновение мне почудилось, что это Рейчел. Не думаю, что это действительно была она, но мне так хотелось. То же самое было со мной, когда умерла мама: несколько месяцев после ее смерти я видела то ее спину в стареньком бежевом плаще, скрывающуюся за углом впереди меня, то ее лицо в автобусе с запотевшими стеклами, проносящемся мимо меня на перекрестке.