Дагги-тиц
Шрифт:
— Не мог мне, что ли, мячик отдать? Геройство заело, да?
Борька вскочил, раздулся, чтобы ответить Синему полновесно и красочно. Однако Фома тут же возвысил голос:
— Кончайте! Знаете правило: в команде без ругачки!
И тогда дернуло за язык Лодьку. Потому что столько накопилось у него против Аронского, а тут еще этот проигрыш!
— Я сейчас не в команде, значит, могу сказать… Если уж захотел в атаку, надо двигать ногами. А то встал перед Юрашкиным, как афишная тумба на перекрестке…
Борька
— Кое-кто заткнулся бы, когда не спрашивают. С аппаратиком бегать, это не по мячу бить. Забоялся играть, вот и не пикай…
Лодька засмеялся механическим смехом:
— Ладно, пусть я забоялся. Зато и не лез в игру, как некоторые, команду не подводил…
— Боря не подводил, он не нарочно, — сказал Костик Ростович.
— Конечно, не нарочно! Просто отяжелел, играть разучился, пока дружбу водил с «дворцовскими»…
«Ну, зачем! До чего же это глупо! — Прыгало у Лодьки в голове. — И противно! Я же сам выгляжу дураком!..» — А удержаться не мог.
— Тебя скребет до сих пор, да? — Борькин прищур стал совсем узким и ехидным. — Что они тебя отшили…
— Это тебя они отшили, — с удовольствием внес поправку Лодька. — Потому что не тянешь по воспитанию для их «высшего света»…
— Да мне просто там надоело! — Борька для убедительности сжал кулаки. — Понятно тебе?! «Дворец» летом не работает, вот я и не стал ходить! Просто ушел, потому что нечего там делать!.. И по крайней мере, подметных писем никому в окна не бросал!
— А что за письма? — простодушно спросил Костик Ростович.
— А такие! «Мне на вас наплевать! Я разрываю все нити!» Все хохотали до упаду. Особенно Стаська… «Ой, — говорит, — помру! Разрывает он!..»
Фома качнулся к Лодьке. Видимо, решил, что он сейчас кинется к Борьке, расшибет о него аппарат. Но Лодька просто качнулся. Перехватил «Комсомолец» на длинном ремешке, чтобы забросить за спину. Не собирался он драться с Борькой, каким бы тот ни был сейчас. Даже мысли такой не появилось. Хотя лицо будто прошило изнутри горячими иглами.
Он заставил себя встать прямо и спокойно. Сказал почти сочувственно:
— Теперь и над тобой они смеются.
Потом поправил на плече ремешок.
— Ладно, ребята, пока… Пойду проявлять пленку, на которой великий футболист Аронский в героическом столкновении со Станиславом Юрашкиным…
И пошел, не оглядываясь.
И думал: «Значит, она все же виделась с ними… И неужели она правда так сказала? Так смеялась? Ну ладно, не стала встречаться, ее дело… Но зачем издеваться-то? Неужели наплевала на все, что было?..»
А ведь было столько хорошего! Каток, прогулки по снежным улицам, игра «Острова»… Теплое дыхание у щеки… Доверчивые слова…
Нет, Лодька был не дурак, он знал из книжек и слышал от опытных людей, что первая любовь не бывает долгой и счастливой (тем более, что
«Неужели она правда смеялась?»
Он почему-то поверил Борьке, хотя и ненавидел его в тот момент. Очень уж была у Борьки правдивая интонация, «максимально приближенная к естественной ситуации», как сказала бы Агния Константиновна).
Проявлять пленку не хотелось. Лодька почему-то очень устал. Похоже, что больше, чем футболисты. Хотел даже пойти в палату и, несмотря на всякие запреты и режимы, бухнуться на заправленную койку. Но в дом не вошел. Измученно присел на завалинку, где недавно устраивал колдовство для Лёнчика Арцеулова. Положил на колени аппарат, стал смотреть перед собой.
Проходили мимо люди, на Лодьку не глядели. Все, кроме одного. Но один… то есть одна — конопатый трубач Томка Горячева — мимо не прошла. Села рядом.
— Переживаешь за своих, да? Но они ведь тоже замечательно играли. Героически…
— Что? — удивился Лодька. Сперва не понял даже, о чем она. Потом со слабой улыбкой мотнул головой. — Нет, Том… Да я вообще не переживаю, с чего ты взяла…
— Но я же вижу…
— Ну, я… да, переживаю. Только не из-за футбола…
— Дома что-то случилось?
— Не дома… С бывшим другом поругался, — вдруг сказал Лодька. И вырвалось дальше: — Да начхать мне на него! Но он… такое наговорил… Скотина…
— Что-то совсем плохое? — тихонько спросила Томка.
И Лодька… Казалось бы, с какой стати ему изливать душу перед Томкой Горячевой, нескладной, некрасивой девчонкой, которую до лагеря и не знал? Больше не нашлось, перед кем? Или потому, что понимал: Томка никому ничего не разболтает? Или потому, что ощущалось в ней такое вот… настоящее понимание?
В общем Лодька начал говорить и выложил все. Про давнюю дружбу с Борькой, про «Дворец», про обиды и горечи.
И про Стасю…
Говорил, говорил, нагибаясь и расчесывая желтыми от реактивов пальцами такие же пропитанные химикатами щиколотки и ступни (столько раз проливал на них из ванночек проявители и закрепители). А потом… случилось такое, о чем Лодька вспоминал без стыда и даже с горьким облегчением. Он отвернулся, уткнулся лбом в бревенчатую стену и заплакал. Сильно заплакал, взахлеб. Вздрагивая плечами…
Томка не стала успокаивать его сразу. Молча посидела рядышком (хорошо, что не было никого поблизости). Потом положила твердую ладошку на Лодькину укрытую тельняшкой спину.
— Лодик, ты не прав…
Он удивленно обернулся. Начал вытирать подолом тельняшки лицо.
— Почему не прав?.. Ты про что?
— Я про Стасю… Лодик, я ее знаю, мы по соседству живем и учимся вместе. Она не такая. Она может обидеться, но смеяться над человеком при других… Нет, Лодик, она это не будет ни за что…