Дагги-тиц
Шрифт:
«Да не хочу я гордиться! Только бы на душе не было муторно!»
«А все равно будет! Пока порох считается краденым. Сделай, чтобы не считался… Знаешь — как…»
Ага, «сделай»! Иди, заставь себя… Лучше уж снять с шеи расплющенную пулю… Но если снимешь незаконный амулет, разве снимешь свинцовую виноватость?
— Мама, — сказал он, — мне надо сходить еще в одно место. Срочно…
— Ты носишься туда-сюда как угорелый. Никуда не пойдешь, пока не съешь хотя бы тарелку супа.
— Ну, ма…
— Посмотри
— Я же не виноват, что нет другого!
— Другого скелета?
Господи, тут выть хочется, а она еще и шутит!
— Ма-ма!.. Мне очень надо! К Льву Семеновичу! Обсудить один вопрос!
— Куда они денутся за пятнадцать минут? И вопрос, и Лев Семенович… Марш за стол.
Иногда чем меньше споришь, тем быстрей обретаешь свободу. Лодька торопливо глотал жидкий куриный суп и молил судьбу, чтобы мама не вспомнила про второе. Впрочем, его кажется, не было: кончились деньги, а до новой маминой зарплаты еще ого-го…
Мама спросила:
— Что за дела у тебя с Львом Семеновичем?
«Ну, разные дела… Насчет книжек… Он обещал мне дать на время старый аппарат, чтобы я поучился… Надо спросить рецепт проявителя для Шурика Мурзинцева… А еще…» Ох, опять надо врать…
Лодька глянул мимо маминого плеча, в дверь кухни. Там была другая дверь, открытая в Лодькину комнату. И виден был его стол, а над столом — снимок с полярными птицами. Тот, что подарил Лев Семенович. Лодька стал смотреть в тарелку и считать в супе редкие кружочки жира. Потом сказал:
— Мне надо… признаться ему в одном деле… в паршивом…
— Боже мой. Что ты натворил?
Лодька сосчитал еще несколько жиринок.
— Я… стащил у него порох…
Сразу стало ужасно И… в то же время легче. Потому что отрезался путь назад…
Конечно были всякие мамины слова. Охи и возмущения. Требования «немедленно рассказать все начистоту». И «до чего ты докатился!» И «что скажет папа!» И «дальше один путь — в колонию!» И «мало несчастий с отцом, так и ты…» И «это всё твои приятели с этой вашей Стрелки…»
В общем — первый неизбежный шквал. Лодька вынес его с опущенным в тарелку носом. Мама сделала передышку, помолчала и велела:
— Отвечай! Что ты молчишь, как деревяшка!
— Что отвечать?
— Объясняй, как это было!
— Я ведь уже объяснил…
— Я ничего не поняла! Как ты мог пойти на такое?.. И зачем вам порох?!
Опять же сказать все, как есть, было невозможно. Не хватало еще, чтобы мама представила себе его бледный труп с дыркой во лбу! И Лодька повторил снова: хотели испытать жестяную модель самолета и нужно было горючее, и он, Лодька, обещал, а Льва Семеныча не оказалось дома, и вот… некогда было ждать…
— Срам какой… А с чего ты взял, что он дал бы тебе, мальчишке, порох? Боеприпас!
— Ну, давал
Мама сказала, что у Льва Семеныча, видимо, такой же мальчишечий сквозняк в голове, как у Лодьки и его приятелей… То есть нет, она не хотела так сказать, но… Видимо, Лодька просто сумел заболтать этого занятого, замученного срочной работой человека и… вообще виноват во всем именно он, Лодька… И теперь придется разговаривать с ним по-иному, и…
Лодька понял, что грядет второй шквал, и это было уже чересчур…
— Мама… Ну, ты ведь уже все сказала. Я все это знаю: кто я и какой… Поэтому и решил признаться. Ну, сам же решил…
Мама замолчала. Похоже, что вдруг взглянула на дело с другой стороны. Ну да, сын сделал ужасную пакость, но… все же не банковский сейф взломал (хотя принципиальной разницы нет!) и, главное, терзается, значит, остатки совести еще есть. Другой бы благоразумно промолчал…
Мама села на табурет у окна, сложила руки на переднике.
— Ты меня уморишь…
— Не… я постараюсь не умо… это… не уморять.
— Помолчи!
— Ага!
— Ну что ты молчишь! Отвечай, что собираешься делать?
— Пойду, скажу ему…
— Не «ему», а Льву Семеновичу…
— Ну да… скажу ему все, как было…
— Ты понимаешь, что это неважно: украл ты бочонок пороха или щепотку. Все равно ты совершил вероломство.
— Чего?
— Не «чего», а вероломство. То есть сломал доверие. Лев Семенович доверил тебе свой дом, как близкому человеку, а ты…
Это было уже через край! Никакого вероломства он не совершал. Ну да, черт его толкнул под руку, но ведь ему же, Лодьке, и стало хуже всех… И зачем такие слова… Лодька чуть не заревел (уже не впервые за нынешний день).
— Я пойду… — сипло сказал он и отодвинул тарелку. — Спасибо. — И встал.
И почуял, что маме жаль его.
Почуять было нетрудно. Четырнадцать лет живут вместе, научились угадывать, у кого какие шевелятся струнки.
— Иди, иди, радость моя… Ох и бестолочь ты все-таки…
— Это правда, — чуть улыбнулся Лодька.
— Что правда?
— То что радость… А что бестолочь… наверно, тоже…
Мама смотрела как-то чересчур внимательно. И чуть ли не с болью.
— Мам, ты чего?
— Думаю… Наверно, дело в том, что ты все еще совершеннейший мальчишка.
— Ну… а кто я? Всего четырнадцать лет…
— Вот видишь! Когда тебе надо, ты шумишь: «Мне пятнадцатый год!» А, когда в кусты, — «мне всего…»
Лодька слабо улыбнулся:
— Это как выгодней… Мама, ну ты чего?
— Сядь…
Лодька брякнулся на табурет, словно пнули под коленки. И смотрел на странное мамино лицо. А она смотрела на тикающие у дверей ходики.
— Севка… Наверно, сейчас не тот момент, чтобы говорить про это. Но раз уж так случилось. Все равно когда-то надо…