Дагиды
Шрифт:
– Дядя Прокоп, ты не только чудак, ты еще и глупец. Помнишь, как ты меня захотел, когда я обняла тебя? И как часто хотел сделать «это» со мной. И почему ты не вернулся после того вечера, когда я укусила Мару? Я ведь всегда была мила с тобой.
– Вера, помолчи, что ты говоришь…
Она смотрела на него чуть-чуть вызывающе, ее лицо – напряженное и нетерпеливое – зарозовело на стебле тонкой шеи, словно изысканный цветок.
Прокоп опустил голову и задумался. Машинально поднял левую руку и погладил затылок юной приятельницы. Его глаза недвижно смотрели куда-то, возможно, на лужайку, где три воробья
И вдруг дьявольская мысль кровавым фонтаном взорвалась в мозгу. Когда ее губы раздвинулись, обнажив очень белые, жадные, жестокие зубы… чудовищное откровение озарило Мирона Прокопа.
Он грубо оттолкнул Веру, поднялся и пристально, со злобной усмешкой посмотрел на нее.
В ее ответном взгляде светилась пылкая серьезность.
– Я буду твоей, когда ты захочешь.
Он пожал плечами и, не оборачиваясь, быстро зашагал прочь.
Вера подобрала книгу, сдула песок и задумчиво прошептала:
– Когда ты захочешь… Или, скорее, когда я захочу.
Мимо прошел сторож парка, который знал ее в лицо. Он улыбнулся и подмигнул ей.
Ночью в комнате молчаливого и спящего дома Прокоп уничтожил свои последние сомнения. Лучше прослыть развратником, нежели дураком. Осторожно ступая по залитой лунным светом лестнице, он спустился на площадку, где жила Вера. Было достаточно светло, чтобы различить ковровую дорожку в коридоре. Он шел медленно и вкрадчиво. На две-три минуты остановился возле спальни родителей: регулярное и мирное сопение удостоверяло сон по крайней мере одного из них. В мучительном нервном напряжении, с монотонной предосторожностью преодолел еще несколько метров и приложил ухо к дверям комнаты Веры. Его сердце колотилось так, что он бы не удивился, если бы весь дом проснулся от глухих, беспорядочных ударов.
Поскрестись ли ногтем в дверь, тихо позвать или войти просто так?
– Вера, – зашептал он. – Вера… Это я…
Тишина. Сопение в соседней комнате изменило тональность. Где-то далеко, в другом квартале, завыла собака.
– Вера…
Он взялся заручку двери. Это было сильнее его. Он более не думал о бесконечных возражениях, выдвинутых против всепоглощающего желания.
Быстро вошел и прикрыл дверь.
Его встретил неожиданный и свежий ток воздуха. Окно было открыто, и занавеси колыхались. Лунный свет расползался на постели бесформенным пятном.
– Вера…
Он приблизился. Кровать была пуста. Даже не раскрыта. Однако рядом на стуле одежда его юной подруги лежала в беспорядке. Костюм, блузка, чулки, эластичный пояс – разорванная мертвая оболочка гусеницы…
Он не знал, что и подумать. Куда она девалась? Или решила его разыграть? Под кроватью – никого. Он пошарил в занавесях, даже открыл шкаф, дверца которого беспощадно заскрипела. Все напрасно. Вера отсутствовала.
Растерянность, отчаянье словно когтями впились в его сердце. Он чувствовал страх, злобу, жестокую ревность. Он прошел обратно по коридору, стыдясь своего отступления куда больше, чем возможной неудачи, и уселся на лестнице, которая вела в его комнату, озадаченный, униженный, выслеживающий, страждущий протеста, объяснения…
Одолела
Нет, все та же лестница. Скользит тень. Быстрый, бегущий, белый силуэт. Вероятно, фантомы ночи уступают дорогу заре. Или это лунный эффект?
Он взъерошил волосы. Нет, это не сон, не иллюзия. Кто-то быстро прошел. Кто-то прошел по коридору к Вере. Он бросился вниз.
Когда он заглянул в коридор, дверь спальни родителей открылась и вышла мать. Ее голова была утыкана смешными папильотками, ладонями она прижимала длинную жесткую ночную рубашку.
– Ах, это вы, господин Прокоп. Я услышала шум и встревожилась.
Прокоп успокоительно поднял руку:
– Извините, это только я. Спустился, чтобы забрать таблетки из пальто. Сколько сейчас времени?
– Пять часов. Вы еще можете полежать.
– Извините, Бога ради.
Он зашагал наверх, поколебался, снова сел на ступеньку.
Мать, которая ушла было в спальню, тотчас появилась в коридоре. К счастью, она не посмотрела в его сторону, а сразу направилась к Вере.
Он старательно прислушивался. Женский шепот. Значит, Вера там? Ему удалось разобрать: «Иди к себе. Что за глупая нервозность?»
Голос Веры. Каким образом она очутилась в своей комнате? Значит, бледная проскользнувшая тень… Вера? Откуда она пришла?
Он отказывался понимать. Поднялся к себе, приник лбом к оконному стеклу. На белесые крыши легла едва заметная розовая полоса. Звезды исчезли, только луна, упрямая и фригидная, продолжала доминировать в центре неба.
Когда Вера пришла его будить, утро было в расцвете. Он спал в кресле, свесив тяжелую голову на грудь.
Странная девочка долго смотрела на него. Дотронулась до плеча. Кончики пальцев нащупали ключицу сквозь тонкую ткань рубашки.
– Встаньте, дядя Прокоп, проснитесь, прошу вас! Это очень важно!
Усталый, совершенно разбитый, он с трудом открыл глаза. Вера склонилась к нему.
– Страшный сон мне приснился этой ночью. Я видела умирающую Мару. Уверена, с ней случилось несчастье. Пойдемте скорей. – Она резко сдавила плечо своего друга. – Мне плохо. Мне так страшно. Во сне она все время звала меня…
Дверь была заперта изнутри. Восклицания, зовы остались без ответа. В присутствии комиссара полиции консьерж приналег на дверь. В комнате мерцал желтый свет китайского абажура. Оконные занавеси задернуты. На большой тахте среди разбросанных подушек– мертвая Мара Георгиева. Мертвая… все попытки привести ее в чувство остались безрезультатны. Она лежала неподвижная и холодная, и на ее лице застыло выражение судорожного, загадочного счастья.
Кроме маленькой раны на горле близ артерии – никаких признаков, позволяющих распознать причину смерти.
Маленькая, аккуратная розовая рана… и никаких следов крови.
Комиссар внимательно обследовал тело, и, когда он выпрямился, его мучительно серьезный взгляд, казалось, отразился на всей его плечистой, основательной фигуре.
– Эта женщина обескровлена, – сказал он, плохо владея собой, – Это очень необычное дело.
Консьерж, очевидно, ничего не понял.