Дахут, дочь короля
Шрифт:
— Галликены — сказал он, — скоро я должен буду встретиться с представителями суффетов. Мы можем решить, что я им скажу?
Тогда первым он увидел Сорена, двое мужчин в личной комнате во дворце.
— Нет, — заявил Грациллоний, — я не стану созывать Совет.
— Почему? — явно огрызнулся Сорен. Они стояли на вытянутой руке друг от друга и смотрели с ненавистью. Вечером очертания в комнате стали нечеткими, отчего выделялась белизна глазных яблок Сорена, седины в его бороде и лысой головы. — Ты не посмеешь предстать перед нами?
— Я все равно это сделаю в этом же месяце,
— Ты говоришь об опасности, ты, навлекший на Ис проклятия богов?
— А ты, что сидишь среди них, раз так уверен, что они сделают, — что они могут сделать? Пережили ли туроны чуму и голод с тех пор как епископ Мартин отнял их старых идолов и сделал из них христиан? Вот я, смертный, и ежедневно хожу под небесами. Пусть боги покарают меня, если им заблагорассудится. Мое дело быть с моими соотечественниками.
Грациллоний кивнул и улыбнулся безо всякого оживления.
— Берегись, Сорен Картаги. Ты помышляешь о величайшем святотатстве, убийстве помазанного кровью короля. Я не верю, что хоть один исанец поднимет на меня руку. Это разрушило бы устои, которые ты с такой радостью оберегаешь. Нет, думаю, вместо этого горожане сразу сплотятся вокруг меня, как только услышат о моей проблеме и поразмыслят над ней. Потому что я их предводитель и их примиритель с Таранисом.
— Я задумал кое-что другое, — проскрежетал Сорен.
Грациллоний кивнул.
— Да. Еще несколько бросающих вызов со стороны. Раньше или позднее, но я должен пасть. Так делалось раньше, когда король становился ненавистен. Но ты этого не сделаешь; ты найдешь других недовольных и сделаешь так, чтобы и они тоже воздержались, как уже решили промолчать галликены.
Сорен скрестил руки на могучей груди и сжал губы, прежде чем сказать.
— Объясни, почему.
— Ты поймешь почему, если не прекратишь думать. Ис находится в опасности куда большей, чем боги. Я больше не могу провоцировать губернатора Глабрио, обвиняя его в потворстве вторжению франков, хоть в этом нет ни малейшего сомнения. Когда я отправил ему на них жалобу, ответ запоздал на несколько дней, тон его был грубым и продиктован прокуратором Баккой — подготовленный выпад. Он бранил меня за нападение и убийство представителей императора, вместо того чтобы уладить любые разногласия между нами. Он сказал, что о моей смертоносной ошибке доложено викарию в Лугдуне, а заодно и перечень остальных моих злодеяний.
Сорен стоял молча в сгущающихся сумерках, пока наконец не сказал:
— Да, нам известно кое-что об этом.
— Вы могли видеть письмо своими глазами, когда истек мой Дозор в Лесу.
— Что ты предлагаешь сделать?
— Самому отправить письмо в Лугдун, с самым быстрым гонцом, какой только есть в Исе. Позже я вполне могу отправиться самолично и защищать себя самого. Это будет рискованно, может, невозможно. Франки были неуправляемы, но как лаэты они обеспечили Редонии сильнейшую оборону. Теперь их цветы срезаны, сломлен дух остальных. Ис упорно остается языческим, его торговцы пробуждают в народе большие желания, чем способна обеспечить империя, его свобода подрывает раболепство.
— И тем не менее я римский офицер. Убей здесь римского префекта, и это будет тем самым предлогом, которого желает Глабрио. Он мог бы легко убедить правителя дать приказ о вторжении.
— Ты сможешь переубедить викария? — медленно спросил Сорен.
— Я сказал, что это может оказаться труднее любой битвы за Ключ. Я не дипломат и не придворный. Но я кое-что знаю о том, как мне пробраться через правительственный лабиринт. И у меня есть влиятельные друзья, ближе всех епископ Мартин. И все это даст мне лишь надежду не допустить Рим.
— Допустим, у тебя не выйдет с викарием.
— Что ж, я не дам ему так просто отобрать мои полномочия. Над ним стоит преторианский префект в Тревероруме, к которому я обращусь, — напомнил Грациллоний. — А дальше Флавий Стилихон, что негласно правит Западом. Он и сам солдат. Думаю, его вполне можно уверить, что в качестве союзника против варваров, досаждающих государству, Ис стоит куда больше, чем руины. Но он захочет, чтобы за этим наблюдал его легионер. А я единственный префект, который, как король, может сделать исанский народ поддержкой империи и заставить его повиноваться — и в то же время стараться защищать права и душу города. Я нужен Ису.
Сорен готовил долгую речь. Грациллоний ждал. Наконец Оратор Тараниса произнес:
— Боюсь, ты прав. Я должен начать работать в твоих интересах, а потом и с тобой.
— Хорошо! — Грациллоний двинулся, чтобы дружески его обнять.
Сорен отпрянул. С тяжелого лица смотрела ненависть.
— Мной движет необходимость, голая необходимость, — сказал он. — На публике я волей-неволей буду сдерживать слова о тебе в моем сердце. Но знай, в глубине души я проклинаю тебя, я желаю, чтобы каждая беда на земле пала на твою голову, богохульник, изменник, губитель жизней.
Он повернулся и ушел.
В утренний отлив похоронная баржа стояла за Морскими воротами, неся на себе самые новые урожаи смерти в Исе. Погода становилась ветреной. Барашки на волнах оливкового оттенка раскачивали широкий корпус и бросали на палубу жалящую пену. Посреди корабля на флагштоке на конце привязи метался вечнозеленый венок. Под ахтерштевнем, завершающимся спиралью, двое рулевых держали штурвал, и отбивал часы старший, задавая ритм гребцам внизу. Впереди рядом с помощником капитан совершал обзор. Палубные матросы, одетые в темное, выполняли свои обязанности. Мертвые в саванах лежали на носилках вдоль правого борта, на лодыжках привязано по камню. Их плакальщики садились на скамейки или собирались в небольшие группы, разговаривая мало. В этом путешествии среди них были король и галликены в качестве жриц, поскольку уходила их сестра.
Грациллоний стоял в сторонке, смотря вдаль на смутную полоску, что была Сеном. Вот так он путешествовал многие годы, когда кому-то из павших нужно было воздать особые почести, с того дня как они похоронили Дахилис. Всегда рядом с ним была хотя бы одна королева. Сегодня никто из них не сказал ему ни слова.
Войдя в глубокие воды, капитан подал знак остановиться. Смолкли удары гонга, гребцы лишь спокойно держали весла. Трубач протрубил сигнал, быстро стихший из-за ветра. Капитан подошел к галликенам и поклонился Ланарвилис, которая теперь была среди них старшей. В соответствии с ритуалом он попросил разрешения провести богослужение. Она прошла на нос корабля, подняла руки и нараспев проговорила: