Даль
Шрифт:
Даль этого направления никогда не оставит — знакомить русских с жизнью иных народов. В рассказах и повестях его встречают читатели украинцев, башкир, казахов, лезгин, сербов и прекрасную болгарку, которая идет по излучистым тропинкам вдоль виноградника и, держа в руках небольшое веретено, прядет на ходу шерсть. Даль этого не оставит и тем самым слово свое в отечественной словесности скажет, но, слово это говоря, он видит необычное, особое, исключительное — такое, что не увидеть трудно; он тому удивляется, чему туляк, или нижегородец, или пензенец не удивиться не может, тому, что непривычно и оттого колоритно(Даль толкует реченье только как живописное, но и в этом толковании — «яркий красками» — оно нам подходит). «Цыганка» привлекает густым, колоритным описанием быта, нрава и обычаев народа, однако народа чужогои уже оттого для русского глаза колоритного. С годами (и скоро!) взгляд Даля сделается острее и метче — и не в молдавском городке, не в болгарской деревне, но во всяком селе — тульском, нижегородском или пензенском — обнаружит он свою «этнографию» («народообычье»), найдет множество ярких красками
Даль и сам не понимал вполне достоинств своей «Цыганки»: обращаясь к издателю «Московского телеграфа» Полевому, он все старается сказки пристроить («восхитительные порывы свои») и лишь походя, на худой конец, предлагает издателю «быль» — «Цыганку».
«Базар цену скажет» — еще не приспела пора таких повестей. Правда, Полевой в обзоре журнала назвал повесть «превосходным сочинением», а несколькими годами спустя Плетнев писал Жуковскому, что «Цыганка» Даля «очень замечательна» — «у него оригинальный ум и талант решительный»; и Кюхельбекер, заточенный в крепость, прочитав с понятным опозданием «Московский телеграф», в дневнике отметил: «… Повесть Даля «Цыганка» (в «Телеграфе») не без достоинства, особенно хороши главные два лица».
Но еще не вызрел в обществе, в читающей публике необходимый и острый интерес к подробностям народного быта и нравов, к подробностям, которыми щедро уснащена Далева повесть и которые от щедрости этой придают рассказу некоторую вялость и растянутость. «Цыганка» вышла той же осенью, когда Пушкин писал свои «Повести Белкина», — она, «Цыганка», примерно равна по объему «Станционному смотрителю», «Выстрелу» и «Метели», вместе взятым, а много ли в ней сказано-то, если отбросить эти щедрые описания быта и нравов?.. Оттого для общества, для читающей публики рождение писателя В. Даля или К. Луганского (как бы он ни подписывался) — «переложенные», «приноровленные» и «разукрашенные» русские сказки, а не «Цыганка» с ее «этнографией», с «народоописанием» ее.
Удивительна и почти таинственна скорость, с которой в злополучном и счастливом 1832 году родился писатель Казак Луганский (В. Даль). Ибо рождение писателя есть не только выход книги в свет, но и признание, почитание человека писателем — Даль же был признан писателем необыкновенно скоро.
Заглянем в формуляр: Даль определен ординатором Санкт-Петербургского военного госпиталя 21 марта 1832 года (к этому времени напечатана лишь «Цыганка»), 6 мая 1833 года он определен чиновником для особых поручений к оренбургскому военному губернатору (к «Цыганке» прибавился лишь нашумевший «Пяток первый» сказок), но Даль (ничего, по существу, кроме незамеченной повести и конфискованной книги не издавший), как свидетельствуют сохранившиеся письма, уезжает в Оренбург уже известным литератором. И что интересно, хотя и не удивительно: поскольку труды его широко не разошлись, он уезжает в Оренбург литератором, известным именно не читателю (пока не читателю!), но собратьям по перу — литераторам. Уезжает добрым знакомым Пушкина, Плетнева, Одоевского, Погорельского, желанным автором многих журналов и газет.
Академик-филолог Я. К. Грот вспоминает: «Имя Даля, как и псевдоним его Казак Луганский, было у нас, начиная с 30-х годов, одним из самых популярных, с самого появления в литературе известность его быстро распространилась, благодаря, между прочим, неожиданному запрещению, которому подверглись изданные им в 1832 году сказки…» Но одновременно Грот вспоминает, что Даля в те годы можно было встретить в петербургских домах, где любили русскую литературу, и не просто встретить в уголке сидящим или у стены стоящим, но увидеть его, так сказать, в центре внимания: «Даль обладал… талантом забавно рассказывать с мимикою смешные анекдоты, подражая местным говорам, пересыпая рассказ поговорками, пословицами, прибаутками». Видимо, талант этот имея в виду, Гоголь просил приятельницу заставлять Даля «рассказывать о быте крестьян в разных губерниях России». В приведенных двух свидетельствах, выбранных из других подобных, отметим слово «рассказывать». Даль в столичном обществе быстро стал известным рассказчиком и по этому таланту (Даль бы предпочел: «дарованию») — по дарованию рассказчика, автора устных рассказов, признан был литератором.
Рассказывать, толкует Даль, — «передать в беседе, объявить, поведать, повествовать, подробно сказать словами, устно»; и добавляет: «иногда говорят и о письменном». Слова «литератор» и «писатель» Даль объясняет: «сочинитель», «сочинять» же значит «изобретать, вымышлять, творить умственно, производить духом, силою воображенья». И все это надо бы связать, стянуть в один узел — «Без узла и в сорок сажен вервь порвется», — и все это можно связать: наверно, не только за то ценили в обществе Даля и почитали хорошим рассказчиком, что умел, по словам Грота, рассказывать «забавно», но и за то (и это Гоголю дорого), что было ему чторассказывать — Даль не просто хорошим рассказчиком был, но рассказчиком хороших рассказов, он творил умственно, силою воображенья, он сочинителем был (литератором!). Сочинение есть не один вымысел, но силою воображенья, словно резцом обточенный, обработанный жизненный материал, или, как говорилось уже со ссылкой на Даля, «припас, заготовленный для обработки письменной» или устной, добавим, когда речь идет о проявлении творческого духа, когда о сочинении речь идет. Припасов же у Даля накопилось хоть отбавляй; ведь он, Даль, и в Белоруссии бывал, и в Малороссии, и в Новороссии, и в Молдавии, и в Крыму, и на Висле, и за Балканами; он и в столице бывал, и в губернском городе, и в уездном городишке, и в селе, и в деревеньке — «Три кола вбито да небом покрыто»; он на суше бывал и на море, в армии и на флоте, и в солдатской палатке, и в матросском кубрике, и в студенческой аудитории, и в пропахшей смоленым деревом мастерской, и на бесконечных бывал колдобинами изрытых российских дорогах, —
ПУШКИН
…Перстень Пушкина, который звал он — не знаю почему — талисманом, для меня теперь настоящий талисман… Как гляну на него, так и пробежит во мне искорка с ног до головы, и хочется приняться за что-нибудь порядочное.
Был я у друга, пил я воду слаще меду.
«НО ПОСТИГАЮ ЕГО ЧУВСТВОМ…»
О прошлом размышляя, мы нередко (для себя незаметно, бессознательно) в снежном поле памяти расставляем приметные вехи («значковые шесты», по Далеву объяснению): вехи бывают нужны во времени, как в пространстве. Дата — несколько цифр, в строку написанных, — для неисторика, незнатока бесцветная, но поставь ее рядом, соотнеси с известным знаком, с вехой — и бесцветная дата заиграет алмазом. Год 1814-й (Даля привезли в Морской корпус), соотнесенный с 1812 годом, вызывает в памяти и белые палатки казаков на парижских бульварах, и определенное настроение русского общества, народа; начало 1826 года (Даль оставляет морскую службу и едет в Дерпт) ощущается иначе, едва вспоминаешь декабрь 1825-го. 1812, 1825, 1848, 1861-й — это и для неисторика, и для незнатока не цифры в строку — даты. Даты-вехи. «Грамоте не знает, а цыфирь твердит»: 1812 или 1825 — «цыфирь», которую затвердили и те, кто «грамоте не знает»; эта «цыфирь» живет в людях.
Пушкин говорил Далю про Петра Великого: «Я еще не мог доселе постичь и обнять вдруг умом этого исполина: он слишком огромен для нас, близоруких, и мы стоим еще к нему близко — надо отодвинуться на два века, — но постигаю его чувством…» Как Пушкин возле Петра, так Даль, и не один Даль, — поколение, пора, время, век (у Даля в словаре: век — срок жизни; столетие; время, замечательное чем-либо), пушкинская пора, пушкинскийвек, возле Пушкина прожили, — не обнимая вдруг умом, но постигая чувством. «Его имя уже имело в себе что-то электрическое», — писал Гоголь. Мы зорче, мы на полтора столетия отодвинулись, мы уже не только «возле», уже и он в нас (хотя, конечно, всего обнять умом не сумели), — Пушкин живет в нас, как «1812», как «1825», как век, пора, эпоха; события и даты пушкинской жизни широко известны — затвержены и постигнуты чувством: стали вехами во времени.
И жизнь Даля до встречи с Пушкиным — годы «рождения» — можно (для лучшего нашего уразумения — вехи во времени!) с жизнью Пушкина соотнести (недаром — «пушкинскаяпора»!); тридцать лет жизни Даля можно тридцатью годами пушкинской жизни поверить(«поверить» — здесь не «верить» и не «проверить», но «сверить»), с этими тридцатью пушкинскими годами сверить.
Долговязого подростка привезли в Петербург, в кадетский корпус, — неподалеку от столицы бродил по царскосельскому парку привезенный сюда из Москвы юноша низкорослый, «живой, курчавый, быстроглазый»; оба (как ни смешно — оба!) бормотали стихи (впрочем, долговязый умел строить модели кораблей, решал задачи по инженерному делу, был исполнителен и прилежен; низкорослый, по отзывам воспитателей, был «легкомыслен, ветрен, неопрятен, нерадив» и имел «особенную страсть к поэзии»). Потом они жили рядом, на юге, куда одного послали служить, другого сослали; этот «другой» смотрел с надеждой и мечтой на далекие белые паруса, под которыми маялся от морской службы и болезни морской тот «один». Оба слышали шум одного моря. Они могли встретиться в Крыму, в Одессе, наконец — в Николаеве, который Пушкин проезжал. Оба (по-разному) не поладили с начальством, и оба за то поплатились: один — военным судом, другой — новой ссылкой (31 июля 1824 года, через несколько дней после того, как Даль вынужденно, тоже словно в ссылку, отправился дослуживать на Балтику, Пушкин проследовал через Николаев по дороге из Одессы в Михайловское). В Дерпте круг Даля — люди, близкие к Пушкину, которые навещали его или с ним переписывались. Потом оба отправились на разные театры одной войны (подобно военному лекарю Далю, который, покинув обоз, догонял верхом передовой казачий отряд и в его рядах преследовал неприятеля, поэт Пушкин при внезапной неприятельской атаке в долине Инжа-Су «выскочил из ставки, сел на лошадь и мгновенно очутился на аванпостах»). На войне Даль подружился с Вельтманом, Пушкин и Вельтман встречались в Кишиневе, не может быть, чтобы Вельтман Далю о Пушкине не рассказывал: в 1829 году, когда шла война, Пушкин — уже «солнце русской поэзии», главное же — интерес к нему у Даля очень велик. Сохранилась записка Даля о поединках Пушкина, в ней подробно описана кишиневская дуэль с полковником Старовым; Даль объясняет, что слышал историю «от людей, бывших в то время на месте». После войны Даль и сам оказался в Бессарабии, привез оттуда «Цыганку» (как Пушкин некогда замысел «Цыган» оттуда привез). «Цыганка» — первый шаг Даля в большую литературу — написана в 1830 году: автор повести в Бессарабии и в Каменец-Подольске воюет с той самой холерой, которая заперла Пушкина в нижегородской вотчине, подарила нам болдинскую осень.