Далее... (сборник)
Шрифт:
Поэт, творец, создал героя своего по своему образу и подобию — подарил ему свою душу, свою мысль — сделал его творцом.
Первое деяние, которое он ему поручил, всего-навсего — сотворение мира.
Первый момент, который он вложил в его уста, был самым коротким и самым благодатным:
— Да будет свет!
Поэт не сотворил его добрым. Поэт не сотворил его злым. Он сделал его и добрым, и злым. Доброту и недоброту своего героя поэт не стал примитивно отмерять. Он связал их одну с другой, вплел одну в другую.
Вот этот герой благодушен и мягкосердечен, а вот он мстителен и жесток.
Своего героя Поэт так гениально выдумал, что почти никому за сотни лет не пришло в голову, что он выдуманный.
Первый литературный герой пережил не только Поэта, создавшего его, но и сотни поколений после него. Пережил не просто как литературный персонаж, так сказать, абстрактно, по-книжному, но буквально, видящим и слышащим, знающим, что делается в каждом уголке каждого дома и в каждом уголке каждой души. Вечным, Всемогущим, Царем царей. Одним словом, бессменным хозяином и властелином всего мира.
Как у древнейшего, наверно, очень наивного художника, хватило таланта, художественной смелости, фантазии и интуиции, чтобы вылепить образ такого воздействия и такой живучести, откуда взялись такие богатые и тонкие художественные средства, до которых после, через много столетий, медленно дошло искусство, литература, в частности?.. Это трудно понять. Почти невозможно.
Конечно, этот первый литературный герой, этот образ бога, каким мы знаем его теперь уже по Библии, по пророкам, по многочисленной письменной литературе, приобрел новые качества и краски у других, более поздних художников. Но все равно его создание остается литературным чудом, непостижимым волшебством.
Чудом, которое до сегодняшнего дня профессионально очень мало или совсем не исследовано.
Они не сравнимы, эти два героя… Второго зовут Дон Кихот. Я уверен, что этот герой будет жить и воздействовать на людей, так долго, как долго будет существовать и жить человек.
Сервантес вовсе этого не подозревал. Он и не думал столько вложить в своего героя. Обычно художник вкладывает в свои создания больше, чем из них извлекают. Смешно полагать, что истолкователь умнее создателя. Художник играет подчас в простачка, дело которого — сторона. Я тут, дескать, ни при чем. Так ему интереснее. В конце концов поймут, что это не больше чем игра. А пока он не спрашивает, он только слушает, смотрит и извлекает больше, чем если бы он и в самом деле спрашивал. Оттого что он открыто не заявляет о своих мыслях и намерениях, они становятся только глубже. Сервантес, как каждый подлинный художник, достаточно вложил в своего Дон Кихота. Но снова случилось литературное чудо. Извлек мир все-таки больше. В десять раз больше. В сто раз больше. Извлек донкихотство.
Дон Кихот стащил с чердака заплесневевшие, давно вышедшие из моды рыцарские доспехи, по-рыцарски воссел на свою кобылку и с неизменно верным, неизменно добрым Санчо Пансой позади пустился но миру играть комедию — пусть люди видят, как потешны писатели — современники Сервантеса, пишущие рыцарские романы, в то время
Тогда, под горячую руку, и в этом было достаточно смысла. Разве известно, что Сервантес хотел сказать больше? Может, да, а может, нет. Но со временем мир в этой игре в Дон Кихота увидел больше и почувствовал больше.
Увидели, что Дон Кихот — род чудака, фантазера, мечтателя, род борца, род влюбленного, род насмешника, род господина и род слуги, увидели в нем скромность и гордость, мягкость и вспыльчивость, род того и род другого — и все это вместе представляет донкихотство. И из этого донкихотства состоит человек. Вечное в человеке. Непреходящее.
Со временем мир стянул с Дон Кихота прежнее шутовское облачение: клоунский колпак, горделивый проволочный панцирь, рыцарские сапожки выше колен, цветные лампасы, шнурки, ленты и прочие бирюльки. Дон Кихот остался голым. И в своей наготе он перестал быть собой — тем самым, с удлиненно-костистым лицом и с хитроумно стриженной острой бородкой. Он начал быть нами: мной, тобой, ею.
А после и вовсе лишился плоти и крови, сделался только понятием, только символом, только характером. От Дон Кихота осталось донкихотство.
И каким парадоксальным и неприятным это ни казалось бы, но именно эта деконкретизация, обобщенный литературный образ живет среди нас и влияет на нас. Живет уже сотни лет, все углубляется, ширится, распространяется и как понятие, как норма будет жить так долго, сколько будет жить человек, так долго, покуда останется жизнь на земле.
В каждом отдельном случае донкихотство наполняется своим особым смыслом. Потому что оно содержит в себе столько многосторонне-человеческого и столько вневременного человеческого, вбирает в себя прямо противоположные явления, и хватит его навсегда. Донкихотство.
Глупец наряжается в генеральские погоны и аксельбанты Николая Второго, размахивает шпагой, из кожи вон лезет, чтобы кровью и слюной приклеить оторванные календарные листки. В то время когда «мы, Николай II» уже давно не «мы, Николай II». На петербургских улицах хозяйничают рабочие и матросы в остроконечных полотняных шлемах, украшенных красными звездами. Никогда никакой календарь в истории не поворачивал вспять.
Глупца подмывает жечь города, рубить головы, раздувать газовые крематории, очищать землю от народов, взрывать атомные бомбы, ему не терпится погубить мир.
Мечтатель грезит о таком мире, который кажется не более чем нереальным сновидением. Мечтатель жаждет, чтобы повсюду был свет, хочет озарить электричеством любую страну, в которой пока темно. Мечтатель твердит о тех далеких временах, когда волк и ягненок поймут и возлюбят друг друга.
Мечтатель хочет дать миру хлеб, мудрость, красоту, истину.
Если бы не мечтатель, который постоянно слышит: «Бред, донкихотство», мы бы и по сей день сидели по вечерам при восковой свече. Не исключено, что и до восковой свечи еще бы не додумались. И разумеется, не знали бы ничего о том, например, что называется «телевидение», и тем более, и тем более не отважились бы ринуться в глубь небес.