Далекая юность

Куракин Петр Григорьевич

Приехал он сюда из Петрограда. В 1912 году, после Ленских событий, Чухалин был арестован и сослан на два года в Шенкурский уезд Архангельской губернии. В самом начале войны он вернулся в Питер, но нигде не мог устроиться на работу. Пришлось уехать в провинцию. Чухалин был хорошим мастером, и его взяли на новый Печаткинский военный завод. После появления листовок стали поговаривать, что он «самый главный революционер» на заводе, только тонко ведет дело — так, что комар носа не подточит. Когда Чухалин работал ночью, к нему не раз неожиданно являлись

жандармы в штатском: в конторке начинался обыск. Был обыск и дома: встревоженное заводское начальство готово было подозревать всех.

Впрочем, на защиту Чухалина немедленно поднимался управляющий Молотилов:

— За Чухалина я вам полдюжины инженеров отдам, — говорил он, зная, что другого такого специалиста-практика ему и в самом деле не найти.

Яшка полюбил Александра Денисовича еще тогда, когда тот попросил Филимонова перевести мальчика в свою смену. Яшка почти никогда не видел ласки. Его доброе мальчишеское сердце начинало биться от малейшего проявления заботы.

Листовка, найденная после работы в инструментальном ящике, была невелика. Отпечатанная на серой плотной бумаге, в которую лавочники обычно заворачивают селедку, она бы и не привлекла Яшкиного внимания, если бы не удивленные глаза оставшихся в цехе рабочих:

— Глядите, ребята, птички-залетки!

— Давно не было, милых.

— А ну, кто голосистый, читай! Да пусть мальцы встанут — мастера поглядеть.

Никто и не заметил, что мастер Чухалин был в цехе. Улыбаясь, он кивнул головой:

— Читайте, читайте.

Учеников отослали к дверям: пусть поглядят, не идут ли посторонние. Яшку поставили к окну. Один из рабочих приказал ему:

— Гляди на двор. Что мы тут делаем, тебя не касается. А увидишь чужого, свистни. Умеешь свистеть-то?

Яшка вложил в рот два грязных пальца и пронзительно, так, что у самого зазвенело в ушах, свистнул.

— Вот-вот, — одобрительно похлопал его по плечу рабочий. — Стало быть, чуть что, свистни во всю силу.

— Зачем во всю силу? — спокойно заметил Чухалин. — Надо тихонько, чтоб только вы услышали.

Рабочий удивленно поглядел на него, но смолчал.

Яшка стоял у окна и слушал.

«Товарищи рабочие! Выпуская смертоносную продукцию для братоубийственной войны, капиталист Печаткин несколько миллионов рублей в год выколачивает из нас, опускает прибыли в свой бездонный карман. Оглядитесь, как построен наш завод. Цехи сплошь деревянные, ни о какой охране труда капиталист не думает. Каждый день кто-нибудь да увечится. А о нашей жизни нечего и говорить. В бараках рассадник заразы. Рабочие живут по шесть-семь человек в клетушке, где и двоим-то тесно… Штрафы так и сыплются на нас… Особенно зверствует хозяйский холуй Филимонов. Забыл, видимо, как его катали на тачке в пятом году…»

В конце листовка призывала рабочих восстать по первому зову партии. «Придет еще пятый год, и слетят самодержавие и капитализм».

Листовка была подписана коротко: «Местная организация РСДРП (б)».

У Яшки гулко колотилось

сердце. Каждое слово было неожиданно понятно ему. Он словно разом увидел ветхие цехи и свои покалеченные пальцы и припомнил комнату, где, кроме него с матерью, жило еще восемь работниц; и мастера Филимонова, так и буравящего каждого своими крохотными глазками.

Он обернулся. Рабочие молча курили, думая каждый о своем. Возможно, они стеснялись мастера. Наконец кто-то сказал:

— Вроде бы все понятно… Только… как восстанешь-то? У меня, к примеру, батьку невесть куда в шестом году услали.

— К тому ж голые мы…

— Неувязка здесь.

— Никакой неувязки нет, — тихо сказал Чухалин. — Были бы руки, а оружие найдется. Вспомните пятый год!

Рабочие молчали. Наконец один из них встал, подошел к Чухалину и, крепко встряхнув его руку, сказал:

— Ты прости нас, Денисыч… Мы думали, ты просто хороший мужик…

Чухалин смущенно вытащил из кармана грязный платок, снял очки и начал протирать стекла.

* * *

День ото дня все острее становилось ощущение обиды, нанесенной Филимоновым. Завидев его, Яшка независимо ухмылялся, но мастер, казалось, не замечал его, и это Яшку бесило: хоть бы за ухо схватил, дьявол! В кармане Яшка таскал теперь острый напильник: полоснуть бы мастера по его рыжей, покрытой волосами и веснушками руке.

Неожиданно ему пришлось снова столкнуться с Филимоновым, но уже при других обстоятельствах.

Мастера Чухалина управляющий Молотилов на два дня послал в губернский город, и вместо него в ночную смену был назначен Филимонов. На работу он пришел вместе с табельщиком Митей и, едва увидев Яшку, позеленел от злости.

— Марш отсюда! Паршивец!

Дальше последовала такая брань, что Яшка опрометью выскочил из инструментальной, прибежал в цех и рассказал слесарям, как его выгнал Филимонов.

— Знаешь, Яшка, он всегда в ночной смене спит, — задумчиво сказал Петька Зуев. — Филимониха говорила, так спит, что хоть всех святых вместе с ним выноси, — не услышит. Утром лучше не буди, — драться лезет, а просыпается только тогда, когда рожу умоет. Может, смажем, а?

Яшка не понял, что значит «смажем», но согласился. Когда же Петька объяснил, что это за «смазка», Яков пришел в восторг. Он вспомнил упрек Клавы и усмехнулся: «Что-то ты теперь скажешь?»

Рабочие в цехе подзадоривали ребят.

— Валяйте, хлопцы! Придумайте что-нибудь для Пузана. Мы хоть посмеемся.

Часа в три ночи один из рабочих увидел через маленькое окошко конторки, что Пузан и Митя спят. Узнав об этом, Яшка мигом помчался разыскивать Зуева. Вместе они попробовали открыть дверь. Она была заперта на внутренний замок. Выручил один из слесарей: он сунул в скважину какую-то проволоку, повертел ее, и дверь отворилась…

Ребята тихо вошли в конторку. Филимонов развалился на полу, на рыжем теплом тулупе, а табельщик — в бывшем когда-то мягким кресле, вытянув ноги вперед.