Далекая юность
Шрифт:
Клава провела в палате и вторую и третью ночь; спала она урывками, днем — на стуле в углу больничного коридора. Она осунулась: бессонные ночи все-таки измотали ее.
В палате было полутемно. Клава сидела и тихо плакала. Потом она стала поправлять подушку под Яшкиной головой и вдруг как-то особенно ясно почувствовала, как дорог ей этот парень, которого она с таким удовольствием всегда поддразнивала, потому что у нее, как говорит дед, сумасшедший характер. Оглянувшись на дверь, Клава осторожно нагнулась и поцеловала Яшку в краешек лба, видневшийся из-под
И вдруг Яшка на какой-то миг открыл глаза и сдавленно простонал. Клава быстро вскочила и, закрыв руками лицо, выбежала в коридор.
— Очнулся!.. Очнулся!..
Врач, сестра и санитарка быстро вошли в палату. Клава сзади робко выглядывала из-за чужих спин. Ей было стыдно Яшки. Однако Яшка лежал по-прежнему, закрыв глаза, и только казалось, что где-то в уголках губ притаилась еле заметная и довольная улыбка.
Кризис прошел…
В поселке быстро узнали, что Яшка поправляется. Его часто навещали рабочие, и Яшке было особенно приятно, что они беседовали с ним как с равным.
Ему приносили в больницу все, что было необходимо. Хотя в поселке голодали, но Яшка ел масло и булки, сахар и конфеты, его кормили мясным бульоном.
Пришла в больницу и тетя Поля. Она принесла какой-то сверток, развернула, и Яшка увидел общипанного петуха.
— Ha-ко тебе, сынок, — сказала она, положив его на тумбочку. — Ишь, ироды, как тебя разукрасили!.. А я-то этой змее, Ермашеву, чай еще подавала. Обходительный такой был, гадина! Вини меня, Яша. Я виновата, что тебя так избили. Надо было мне, когда наверх тебя привела, остаться: может быть, ничего бы и не было.
Тетя Поля заплакала и концами платка стала вытирать слезы.
— Что ты, тетя Поля? — с каким-то испугом торопливо ответил Яшка. — Тогда, может, хуже было бы. Биржа сгорела бы, если бы эту контру не накрыли.
— Заснула я, ничего не слышала. На петуха понадеялась. Такой понятливый был, только что не говорил. Бывало, как чужой в дверь войдет, он сразу — «ко-ко-ко»: слышь, чужой, мол, пришел. А в этот вечер сел себе в угол и хоть бы звук издал. Вот я ему, дьяволу, голову за это и отвернула. Больно полезен для здоровья куриный суп. Ты скажи, чтобы сварили тебе.
Яшка слушал ее со счастливой улыбкой, не зная, что сказать в благодарность.
Зашел и Чухалин, назначенный после ареста Ермашева красным директором завода. Он поцеловал Яшку и, ласково поглаживая шершавой ладонью почти голубую, бескровную Яшкину щеку, спросил:
— Что, трудно? Знаю, что трудно. Терпи, большевичок! Когда трудно бывает, всегда одно помни, что большевикам, которых пытали, труднее было. Ты вот жить будешь, большая у тебя впереди дорога… Видишь, сколько тут у тебя всего? — показал он на тумбочку. — Ты года два этого не едал, да и сейчас никто не ест. Сам знаешь, как голодно… А вот видишь, народ-то какой. У самих кишка кишке фигу кажет, а тебе несут. Умеет наш народ ценить тех, кто для него старается и жизни своей не жалеет. Говорят, тетка Полина по своему кочету два дня плакала: он ей самая близкая родня был. А вот зарезала и тебе принесла. Цени,
Он немного помолчал, словно собираясь с мыслями.
— Ты вот, наверное, большевиком хочешь быть? И станешь им, если все время будешь стараться для народа. Ведь большевики все из народа и жизни своей для него не жалеют. Попробуй оторви большевика от народа — что из него получится? Пустое место. Вот так-то, Яша! Поправляйся скорее, я еще к тебе зайду. Мне, брат, тоже трудно. Был я мастером, а сейчас партия поставила управлять заводом. Я тоже говорил: трудно мне будет, не выйдет ничего. А мне знаешь что ответили? «На то ты и большевик, а у большевика все должно выйти». Вот и работаю, хоть и трудно… Теперь и получку рабочим вовремя платим.
Чухалин попрощался с Яшкой и ушел, спохватившись, что там, внизу, еще ждет очереди один человек, но кто — не сказал, и Яшка изнемогал от любопытства, не сводил с дверей глаз.
Это был Тит Титович Алешин. Со времени суда Яшка его не видел и всячески избегал встречаться с ним.
Тит Титович принес Яшке гостинец — зеленых перышков лука, выращенных в горшке на подоконнике.
— Это тебе, адвокат. Поешь. Больше принести нечего, да и внучка говорит, что у тебя, как у буржуя, все есть.
— Есть, есть, дедушка. Мне ничего не надо, — забормотал Яшка, краснея.
Старик заметил это и лукаво склонил голову.
— Что краснеешь-то? Девку увидел, что ли? Как маков цвет стал. Не рад, что пришел, а?
— Да нет, что вы, дедушка, — опять забормотал Яшка, — это я так… Мне… мне стыдно, вот что.
— Чего тебе, дурной, стыдиться-то?
— Да ведь судили вы… — тихо ответил Яшка.
Старик сидел, потирая колени и пожевывая бесцветными губами.
— Вот оно что! Что ж, Яшка. Всего нехорошего стыдиться надо. А тебе сейчас что стыдиться? Все уже давно прошло. Или после этого еще где первача хватил?
— Что вы, Тит Титыч! Я его в рот больше никогда не возьму! — Яшка даже попытался приподняться.
Алешин торопливо прижал его плечо к подушке.
— Уж и никогда не возьму! Ты много на себя не бери, мал еще. Жизнь у тебя впереди большая. А не думал я, адвокат, что ты такой. Себя не пожалел. Ермашев на допросе рассказывал, как ты на этого, на полковника, бросился. Говорит, как волчонок какой, глаза горят, даже и ему страшно стало. Ты этому полковнику всю фотографию, можно сказать, разрисовал.
Яшке было очень интересно слушать: дедушка Тит Титович говорил как-то весело, не выпячивая Яшкину заслугу.
Старик словно бы почувствовал затаенные мысли Яшки о своем геройстве: об этом говорит весь поселок, и Яшка это знал.
— Наверное, думаешь, что герой ты? — насупился Алешин, перебивая себя. — Герой-то ты герой, а только подумай, почему такой стал? Разве стал бы ты так буржуйское добро защищать? Ни боже мой! Силы у тебя, парень, потому столько оказалось, что завод теперь наш, а не буржуйский. Ты, может, и не понимаешь, а обязательно про это думай. Вот откуда сила у тебя взялась. Понял?..