Далекие часы
Шрифт:
— Боже правый! — Миссис Кенар сложила кончики пальцев щепотью. — Сколько историй у нее должно быть! Голова идет кругом…
— Вообще-то у меня с собой ее военный дневник…
— Военный дневник?
— Дневник, который она вела в то время. Записки о том, что она чувствовала, с кем встречалась, о самом замке.
— Тогда в нем, наверное, упомянута и моя мама, — гордо выпрямилась миссис Кенар.
Пришла очередь моему изумлению.
— Ваша мама?
— Она работала в замке. Сначала горничной, когда ей было шестнадцать, но со временем доросла до экономки.
— Люси Миддлтон, — медленно произнесла я, пытаясь вспомнить, писала ли мама о ней в дневнике. — По-моему, это имя мне не встречалось, нужно проверить.
Плечи миссис Кенар немного поникли под грузом разочарования; испытав личную ответственность за это, я попробовала как-то исправить положение.
— Видите ли, она почти ничего мне не рассказывала, я узнала об ее эвакуации совсем недавно.
И я немедленно пожалела о своем болтливом языке. Прозвучавшие слова заставили меня более остро осознать, насколько странно, что мама хранила это в тайне; я почувствовала себя виноватой, словно мамино молчание было вызвано моей собственной ошибкой, и еще глупой, потому что, будь я чуть более осмотрительной, не стремись так завоевать интерес миссис Кенар, я не оказалась бы в затруднительном положении. Я приготовилась к худшему, однако миссис Кенар удивила меня. Она понимающе кивнула, наклонилась чуть ближе и прошептала:
— Родители и их секреты, да?
— Да.
Кусочек угля подскочил в камине. Миссис Кенар подняла палец в знак того, что вернется через минутку; она вылезла из-за стола и исчезла за потайной дверью в обклеенной обоями стене.
Дождь тихонько стучал в деревянную дверь, наполнял пруд на улице. Я стиснула руки и поднесла их к губам, словно в молитве, прежде чем прижаться щекой к нагретой камином тыльной стороне ладони.
Затем пришла миссис Кенар с бутылкой виски и двумя гранеными бокалами; ее предложение так подходило угрюмому, стылому вечеру, что я улыбнулась и охотно его приняла.
Мы чокнулись бокалами через стол.
— Моя мать едва не осталась старой девой. — Миссис Кенар сжала губы, наслаждаясь теплом виски. — Как вам это нравится? Я могла бы никогда не родиться.
Она прижала ладонь ко лбу; quelle horreur! [53] — читалось в ее жесте.
Я улыбнулась.
— Дело в том, что у нее был брат, любимый старший брат. Судя по тому, как она отзывалась о нем, он был для нее светом в окошке. Их отец умер молодым, и Майкл — так звали брата — занял его место. Он был настоящим кормильцем и опорой; даже мальчиком работал после школы и по выходным, мыл окна за два пенса. Отдавал монеты матери, чтобы она вела дом. К тому же он был красавчиком… Погодите! У меня же есть фотография.
53
Какой ужас! (фр.)
Она бросилась к огню и провела пальцами по многочисленным рамкам, загромождавшим каминную полку, прежде чем выудить небольшой латунный
— Майкл вместе со всеми отправился на Первую мировую войну. Напоследок он наказал сестре, которая провожала его на вокзале, остаться дома с их матерью, если с ним что-нибудь случится. — Миссис Кенар забрала фотографию и снова села, поправив очки, чтобы еще раз взглянуть на снимок. — Что она могла ответить? Она пообещала исполнить его просьбу. Она была совсем юной… и вряд ли понимала, к чему это приведет. Люди ни о чем таком не думали. В начале Первой мировой, по крайней мере. Тогда они еще не знали.
Она отогнула картонную подпорку фотографии и поставила ее на стол рядом с бокалом.
Я потягивала виски и ждала; наконец она вздохнула, посмотрела мне в глаза, внезапно подняла раскрытую ладонь, как будто подкинула невидимые конфетти, и продолжила:
— Ладно. Все это стало историей. Его убили, и моя бедная мама посвятила жизнь исполнению его воли. Сомневаюсь, что я была бы столь же покорна, однако в те времена люди были другими. Они были связаны словом. Если честно, бабка была настоящей старой каргой, но мама обеспечивала их обеих, отказалась от надежд выйти замуж и завести детей, смирилась со своей участью.
Шквал тяжелых капель дождя ударил в соседнее окно, и я поежилась в своем кардигане.
— И все же вы родились.
— Я родилась.
— Что же случилось?
— Бабушка умерла, — сухо кивнула миссис Кенар, — сгорела как свечка в июне тридцать девятого. Она давно уже болела, что-то с печенью, ее смерть не стала сюрпризом. Скорее облегчением, как мне кажется, хотя мама из великодушия никогда этого не говорила. К тому времени, как войне исполнилось девять месяцев, моя мама была замужем и ожидала меня.
— Головокружительный роман.
— Головокружительный? — Миссис Кенар задумчиво поджала губы. — Возможно, по современным меркам. Но не тогда, во время войны. Вообще-то насчет романа я тоже не слишком уверена. Я всегда подозревала, что мама приняла практичное решение. Она никогда этого не признавала, так откровенно, по крайней мере, но разве дети этого не чувствуют? Пусть все мы и предпочитаем считать себя плодом безумной любви.
Она улыбнулась как-то неуверенно, словно оценивала меня, прикидывала, можно ли мне доверять.
— Что-то случилось? — Я подалась ближе. — Что-то внушило вам подобные мысли?
Миссис Кенар допила виски и повертела бокал на столе, оставляя мокрые круги. Она нахмурилась, глядя на бутылку, как если бы вела безмолвный спор; не представляю, выиграла она или проиграла, но сняла крышку и налила нам еще.
— Я кое-что нашла, — сообщила она. — Несколько лет назад. Когда мама умерла и я разбиралась с наследством.
Виски жарко гудело в горле.
— Что именно?