Далекие часы
Шрифт:
— О чем твоя книга, мама? — ласково спросила я.
— Что?
— Твоя книга. Ты написала продолжение?
— О нет. Я прекратила попытки сочинять. — Она наморщила нос, и ее лицо стало чуточку виноватым. — Наверное, тебе это кажется ужасно малодушным.
— Не малодушным, нет, — осторожно заметила я. — Просто если тебе что-то нравилось, я не понимаю, почему ты остановилась.
Солнце пробилось сквозь тучи, отразилось от луж и бросило на мамину щеку пятнистую тень. Она поправила очки, поерзала на стуле и нежно прижала ладони
— Эта книга была такой огромной частью моего прошлого, того, кем я была, — вымолвила она. — Все переплелось. Горе, ведь я считала, что Юнипер и Том меня бросили; чувство, что я упустила свой шанс, не придя на интервью… Наверное, я перестала получать удовольствие. Я вышла замуж за твоего отца и сосредоточилась на будущем.
Мама снова взглянула на рукопись, подняла листок бумаги и мельком улыбнулась тому, что на нем написано.
— Это было так здорово, — добавила она. — Взять что-нибудь абстрактное: мысль, ощущение или запах — и запечатлеть на бумаге. Я совсем забыла, как сильно мне это нравилось.
— Никогда не поздно начать сначала.
— Эди, милая. — Она с ласковым сожалением улыбнулась поверх очков. — Мне шестьдесят пять лет. За последние десятилетия я не написала ничего длиннее списка покупок. Полагаю, можно смело сказать, что уже слишком поздно.
Я качала головой. Каждый день своей трудовой жизни я встречала людей всех возрастов, которые писали просто потому, что не могли не писать.
— Никогда не поздно, мама, — возразила я.
Однако она больше не слушала; она посмотрела мне за плечо и снова на замок. Поплотнее запахнула кардиган.
— Знаешь, это забавно. Я не была уверена, что именно почувствую, но теперь, когда я здесь, я не знаю, могу ли вернуться. Не знаю, хочу ли этого.
— Не знаешь?
— В памяти сохранился образ замка. Очень счастливый образ; и мне жаль его терять.
Возможно, она думала, что я попытаюсь ее разубедить, но я не стала. Просто не могла. Замок превратился в обитель печали, блекнущую и рассыпающуюся на части, почти как три его обитательницы.
— Я понимаю, — кивнула я. — Все выглядит немного… усталым.
Изучая мое лицо, мама нахмурилась, как будто только что меня заметила.
— Это ты выглядишь немного усталой, Эдди.
От этой фразы меня разобрала зевота.
— Да, ночь выдалась насыщенной. Я мало спала.
— Миссис Кенар говорила, что разразилась гроза… Я с удовольствием поброжу по саду. У меня много дел. — Мама потеребила краешек рукописи. — Почему бы тебе не вздремнуть?
Я почти поднялась по первому лестничному пролету, когда увидела миссис Кенар. Она стояла на следующей площадке и махала чем-то поверх перил с вопросом, нет ли у меня свободной минутки. Она так горячо настаивала, что я несколько забеспокоилась, но согласилась.
— Хочу вам кое-что показать. — Она бросила взгляд через плечо. — Это вроде как секрет.
Учитывая, сколько всего случилось за последние сутки,
Когда я подошла ближе, она сунула мне в руки сероватый конверт и произнесла театральным шепотом:
— Это одно из тех писем.
— Каких писем?
Немало писем я держала в руках за последние несколько месяцев.
Она уставилась на меня с таким лицом, будто я забыла, какой сегодня день недели. Если честно, я и правда забыла.
— Письма, которые мы обсуждали в прошлый раз, конечно; любовные письма Раймонда Блайта моей маме.
— А!.. Те письма.
Она пылко кивнула, и часы с кукушкой на стене за ее спиной выбрали этот момент, чтобы высунуть пару танцующих мышей. Мы переждали джигу, и я уточнила:
— Вы хотите, чтобы я взглянула на него?
— Вы не обязаны его читать, — заверила миссис Кенар, — если вам неловко. Просто вы недавно кое-что сказали, и у меня возникла идея…
— Сказала?
— Вы сказали, что собираетесь поработать с тетрадями Раймонда Блайта, и мне пришло в голову, что вы теперь, наверное, прекрасно узнаете его почерк. — Она затаила дыхание и ринулась очертя голову. — Я подумала, что вы… я надеялась…
— Что я посмотрю на письмо и выясню, он ли автор.
— Именно.
— Да, конечно…
— Замечательно!
Миссис Кенар легонько хлопнула в ладоши под подбородком, когда я вынула из конверта листок.
Сразу же стало ясно, что мне придется ее разочаровать, письмо написано вовсе не Раймондом Блайтом. Я видела его тетрадь совсем близко, мне навсегда врезался в память его косой почерк, длинные петлистые хвосты G и J, характерная R, которую он ставил вместо имени. Нет, это письмо другого человека.
Люси, моя любимая, моя дорогая, моя единственная!
Знаешь ли ты, как в моем сердце зародилась любовь? Знаешь ли ты, что это случилось в самый первый миг нашей встречи? Твоя поза, разворот плеч, пряди, которые выбились из прически и ласкали шею; мое сердце немедленно рванулось к тебе.
Твои слова при нашей последней встрече не выходят у меня из головы. Я не в состоянии думать о чем-то другом. Я гадаю: что, если ты права; что, если это не пустая фантазия? Что, если мы должны забыть обо всем, обо всех и уехать вместе, далеко-далеко?
Дальше я читать не стала. Я пропустила несколько абзацев и взглянула на единственный инициал в конце, как и говорила миссис Кенар. Пока я смотрела на него, мир мало-помалу сместился и многое встало на свои места. Мне был знаком этот почерк.
Мне было известно, кто написал это письмо, известно, кого Люси Миддлтон любила больше всех на свете. Миссис Кенар была права — эта любовь погибла из-за общественных условностей, — но между Раймондом и Люси ничего не было. В конце письма стояла не R, а P, написанная на старинный манер, так что из-под изгиба торчал маленький хвостик. Легко перепутать с R, особенно если ожидаешь ее увидеть.