Далекие ветры
Шрифт:
Прокудин был умелым хозяином. Я подкладывал солому в огонь, светил, а он выгребал парные внутренности, что-то отдирал с силой, горячее и качающееся, складывал в таз.
— Петька, иди мать зови!
Жена вышла из избы, Прокудин отрезал от похудевшего живота шматок мяса, подал ей:
— Иди, жарь. Мы скоро закончим. Приготовь там.
Тяжелая сковорода на столе была горяча, еще шипела и пылила брызгами сала.
Я сидел за столом и пробовал засол огурцов. Прокудин, вымывшийся, торжественный, вынес неполный большой графин чего-то и многозначительно поставил на стол.
— Ты постой, пока не спеши
— Много. Завтра голова разболится.
— Ничего, это не водка. От водки болит, а от ней нет. Чистая, черт, своя, без примеси.
Я выпил и не мог произнести слова. Что-то перехватило во мне, и я не мог выдохнуть.
— Что-то… — тихо произнес я, боясь своих слов, — они больно проходили, царапая горло. — Как огонь… Пожалуй, крепче московской. Градусов пятьдесят.
— Горит…
— Ну? — усомнился я. — Может, и не горит…
— Горит… Не веришь? Хочешь посмотреть?
— Хочу.
— Дай-ка посудинку.
Он поднялся, достал из шкафа алюминиевую ложку, плеснул в нее из графина.
Когда поднес к ложке зажженную спичку — я ничего не увидел.
— Нет. Это же не спирт. Градусов маловато.
— Горит.
И я заметил голубенькую синеву. Она будто оторвалась от ложки, прозрачно колыхалась нежным, еле видимым пламенем.
Я почувствовал, что моя голова полнится горячим хмелем, и спешно начал искать на столе вилку.
— Сжег все.
— Пройдет… Голова не болит от нее. Закусывай лучше и привыкай. — Он помолчал. — Ничего сейчас живем. Хлеб получили.
— Есть из чего накапывать?
— Хватит… Ерохина помнишь? Веню? Сорок пять центнеров получил… На комбайне в этом году косил. Хитрый мужик стал. Все молчит. На собрании никогда не поднимется, не выступит. Похихикивает только. А на машинах работает, как зверь. Мы свои комбайны, когда в деревню пригоняем — на колхозный двор ставим, а он у своих ворот. И лазит на нем, и копается — ночами под ним спит. Но уборочную гнал без поломки. Мотоцикл себе купил с люлькой. Сейчас ведь в деревне мотоцикл легче достать, по сельскохозяйственной разнарядке. У вас там, говорят, очереди на них большие? Я себе тоже «козлика» взял. Вон в кладовую поставил. Только три раза на нем за лето прокатился, а то некогда. Стоит — Петьку дожидается. — Он еще налил, поискал мои глаза, сказал: — Нескромный вопрос, Как в городе художники получают? Говорят, что писателям, артистам, ну и художникам туда же, помногу платят. Вот ты там сколько имел?
Я смешался… Сказать, что у меня в городе не было квартиры, что летом мне не на что было купить порядочных ботинок, — он не поверит.
— Сложно это… ответить так, сразу.
— Ну, в среднем? Приблизительно?..
— Рублей триста, — сказал я, вспомнив заработки ребят из художественного фонда.
— Во… Петька, слышишь! — наставительно окликнул он сына. — А он, дурак, учиться не хочет. Только к тракторам липнет. Будет всю жизнь, как я, в мазуте возиться.
Он помолчал…
— А вообще-то я думал, что больше. У нас здесь художник жил — ковры рисовал. На клеенке. За день сядет и нарисует, И пятнадцать рублей сдерет. За
Он тяжело взял мой стакан, стронул чуть с места просто так, наполнил.
— Что-то ты притих?.. Ничего, сейчас еще добавлю.
Вышел с графином в другую комнату.
«Здесь я родился», — почему-то думал я. Мысли тяжелели.
Странная и непонятная метаморфоза происходит с человеческой психологией. Люди со всеядной, неутолимой потребностью покупают машины, телевизоры, мотоциклы. Покупают, пользуются и… это не становится для них подарком.
А было… Я помню это точным детским ощущением, было до войны. Выдался урожайный год — колхозники получили на трудодень по восемь килограммов пшеницы. Я не понимал тогда, что это значит, я только знал, что все молодые мужчины деревни выехали однажды в город и привезли по «хлебзакупу» велосипеды и гармони.
Почему-то «хлебзакуп» ассоциируется сейчас у меня с яркой осенью.
Мужчины в легких рубашках по всем улицам деревни учились кататься. Гоняли велосипеды без руля, становились ногами на сиденье. На травянистой поляне у конторы демонстрировали свое уменье. Это был пункт сбора негласных деревенских арбитров.
Я помню недоступное сверканье сплошных велосипедных спиц. В каждой избе русская гармонь, и впечатление, что все тогда умели играть. Это было возрождение, начало детской игры душ. Потом война, с черной поземкой метель по деревням. Игра ушла.
А сейчас… Вот уж в деревне и мужчин много, а игра не возвращается. Будто сдавлена пружина человеческих характеров и никак расслабиться не может…
— Ты как сюда? На время?
Прокудин возвратился, сел на скамейку.
— Мне больше не наливай, — сказал я. — Это допью и пойду.
— Спешишь? Девок наших, наверно, уже всех перещупал? Когда на свадьбу пригласишь?
— Ни то… — отозвалась его жена из другой комнаты. — Он их не замечает. Девки бегают, бегают ночами вокруг его избы, песни горланят, в мороз-то — может, услышит, а он…
Жена смотрела в другой комнате телевизор, за дверью мерцал голубоватый полумрак.
— Может, телевизор останешься посмотреть? — спросил Прокудин, когда я поднялся.
— Пойду.
Вышел на улицу и поразился. С вечера стояла оттепель, а сейчас на земле был мороз, над скворечником на крыше висел месяц. Казалось, свет его звенел. Он был торжествен. Я раскрыл воротца, и от рук на закуржавевшей перекладине остались следы.
Далеко у клуба кто-то смеялся. Наступая на свою тень, я медленно шел по дороге и горестно отмечал:
«Почему-то о Прокудине издалека лучше думалось. Эта деревня уже не моя. Все меньше знакомых. Ровесники давно сидят по домам, обремененные своими заботами. Я задержался где-то вне времени и там, вдали, казался себе молодым. А здешние девушки? Сколько же им, восемнадцать? Значит… Я уже был двадцатилетним, когда им было… восемь? Восемь…» Мне хотелось узнать, кто может так беспечно смеяться на морозе, И вспомнились слова жены Прокудина.
В клубе я играл в шахматы с ребятами, о которых не мог догадаться — чьи же они? Танцевал с девчатами и не знал, как их звать. Потом шел с Павлей домой — мы с ней живем на одной улице.