Далёкий край (др. изд.)
Шрифт:
Лицо Чумбоки приняло хитрое и сладкое выражение. Он на цыпочках подошел к своей жене.
— Гао, гляди, как ты ухаживаешь за нашими бабами! — крикнул Падека.
Удога гневно посмотрел на Гао. Он не склонен был к шуткам. Представления брата напоминали ему о том, что Гао-отец на самом деле все еще вяжется к Дюбаке и что сыновья его тоже поглядывают на нее.
— Я отослал сыновей и работников раздавать товары голодающим охотникам, — под взрыв смеха, топчась и подскакивая, бормотал Чумбока. — У меня в лавке никого нет. О-е-ха!
Одака смутилась и закрылась платком, словно перед ней на самом деле был чужой человек. Чумбока подпрыгнул еще ближе и стал продвигаться боком, отталкивать Одаку от Дюбаки и оглядывать ее с головы до ног.
— Ах, какая красивая! Какая толстая! — прищелкивая языком, продолжал Чумбо. — О-е-ха! — И он боком, как петух, подскочил к Одаке, — Я старый богатый человек. За деньги и за товары могу сделать с любым человеком все, что захочу.
— Перестань! — вдруг крикнула Одака, пугаясь.
Чумбока смолк. Он вдруг ссутулился, закрыл глаза, откинул голову в плечи — и стал похож на нахохлившегося петуха. Вся его фигура выражала обиду. Хохот стоял в зимнике.
— Все твои проделки знает! — закричал Кальдука.
Вдруг Чумбока встрепенулся и снова ожил. Глаза его открылись. Он нагнулся, как бы заглядывая в котел, и приоткрыл крышку:
— Что это у тебя?
Он протянул пальцы и, словно что-то ухватив в котле, сунул в рот.
— О-е-ха! Как невкусно ты готовишь! Мерзость! Это еда собакам! Иди ко мне. Я угощу тебя вкусным. Ты живешь с дикарем, не видишь удовольствий…
Одака отворачивалась смущенно и пугливо, как ребенок, не узнающий переодетого отца.
— Пойдем ко мне… — задыхался Чумбока, схватив ее за руку. — Подарок дам… — обнимал он ее.
Она наконец не выдержала, с силой толкнула его:
— Уходи, а то ударю по морде. Не шути так.
Дюбака схватила палку, которой мешают угли в печи, и замахнулась на Чумбоку.
— Ай-ай! Купца гонят, — заплакал Чумбока, опять ссутулившись.
Дюбака начала колотить его. Он охал и подскакивал.
— Перестань так представляться! Я боюсь! — кричала Одака, топая ногами.
Все хохотали. Гао тоже смеялся. Он встал и обнял Чумбоку.
— Ты очень умный! — сказал хитрый торгаш. — Я тебя люблю.
Чумбока вспылил.
— А отец был тебе должен? — спросил он. — Зачем ты говоришь, что отец был должен?
Чумбока не мог лицемерить. И всегда, когда купец был радушен к нему, Чумбо вспоминал про обман и не мог примириться с Гао. Парень начал бранить купца. Гао оправдывался. Он клялся, что записи верны. В спор вмешался Удога.
Поздно вечером, когда все разошлись, Одака горячо обняла мужа.
— Я так мало видела тебя, — шептала она ему во тьме. — Ты все время на охоте, и ты так страшно представлял сегодня. Я так напугалась, когда ты рассердился.
У нее перед глазами так и стояли картины, как за ней ухаживает лавочник, лезет и обнимает. Ей и страшно чужого, которого представлял Чумбока,
— Я так напугалась сегодня!
— Я могу представлять еще страшней, — сказал он.
Одака была счастлива, что у нее такой муж, здоровый, молодой, с которым не скучно.
А Гао шел домой быстрым шагом и, высоко подняв голову, думал, что не страшны шутки и насмешки Чумбоки. Гао не боялся насмешек. Наоборот, хорошо, когда люди над тобой смеются. Пусть хорошенько отсмеются. Иногда даже пусть рассердятся, пусть в лицо плюнут. Все не страшно. Страшно, когда понимают лишнее. Гао сам себе не признавался в тех приемах своей торговли, которые изобразил Чумбока.
Гао думал, что надо будет приласкать Чумбо, сказать ему, что долг его уменьшился, и всячески скрывать свои намерения, а тем временем начать действовать, и действовать надо поскорей. Гао чувствовал, что дух неповиновения перейдет от Чумбоки к другим и тогда с людьми трудно будет сладить, они скоро так же, как гиляки, начнут хвататься за ножи. К тому же Гао помнил и про Дыгена.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ЛЮБЯЩИЙ ОТЕЦ
Была пурга. Сплошная масса снега неслась по реке. На берегу заносило зимники и трубы, ставленные на особицу, поодаль от самих жилищ, так как дымоходы выходили под землей. Вместо труб высились огромные сугробы. Тяга под канами прекратилась. Очаги гасли. Дым валил в лавку.
— Собаки не пойдут в такую погоду, — говорил средний сын Гао.
С утра Гао Цзо велел работнику Чжи разгрести сугроб и откопать трубу. Маленький, тщедушный китаец долго работал деревянной лопатой. Пурга забила ему снегом все лицо. Его шапка и воротник обледенели. Чжи обморозил щеку и яростно тер ее. Труба была откопана, когда работника позвали в зимник.
Хозяин велел Чжи подпрягаться к собакам и тащить нарты на шаманский остров. Гао Цзо закутался в тяжелые шубы. Работник и три собаки повезли его. Чжи в короткой ватной куртке налегал на постромки. Его крепкие ноги вечного труженика и батрака упрямо упирались в глубокие снега. Одни собаки ни за что не прошли бы в такую погоду. Чжи вспотел.
Утром Чжи поел лапши и с тех пор не держал во рту ни крошки. Он надеялся, что по возвращении получит пампушку и что-нибудь горячее. А пока Чжи терпеливо работал, как он делал это всю жизнь. Чем дальше, тем труднее становилось идти…
Но Гао знал: Чжи трудолюбивый, он вывезет. Что бы ни велено было сделать, Чжи все стерпит. Не пережидать же пургу! Пурга бушует не первый день и еще может продлиться неделю.
Ветер жег лицо Чжи. Руки деревенели, а тело было мокрым от пота, и в то же время казалось, что кто-то схватил его руки в ледяные клещи. У него нет хороших рукавиц, а руки выше локтей сдавлены постромками. Кисти рук затекли и замерзли.