Далеко на севере
Шрифт:
Противно мне было, но залез я туда, достал оттуда автомат и ножик какой-то покореженный и пополз обратно. Ползу, и так мне, Наташа, хорошо, так легко, и думаю одно и то же: я — человек, я не дерьмо, я — человек. Потом встал и пошел. Ни черта, думаю, не будет. Кончилось с ползанием. Но не тут-то было, стрельнул какой-то. Опять я пополз. Босой, носки-то изорвались, ногам больно. Ну, приполз. Думаю, мой сибиряк сейчас мне такие слова скажет! Хоть бы что. Даже не спросил, как все было.
— Водочки, — спрашивает, — нет?
И
— Это, — говорю, — моя вещь. Мой трофей!
— Возгордился, — сибиряк отвечает, — возгордился санитарный санитар! Лечи сначала, а потом побеседуем.
Посмотрел я ему ногу: батюшки мои, думаю, как он еще говорить может, не то что сидеть. Прямо каша, а не нога.
Сделал ему, что мог, и к саперу отправился. Сапер совсем плох, без сознания. Они, мерзавцы, его, раненного, второй раз ранили. Долго с ним возился. Вообще выдался денек. И ноги у меня совсем застыли, прямо не чувствую ног. Пока одного оттащил на волокуше, пока санинструктор мне попался, пока своего напарника оттащил, потом наконец сапера. И только до первой подставы.
А с сибиряком мы подружились. Я к нему в медсанбат ходил, пока его не отправили, четыре раза, Семен Семеныч Полосухин, человек интересный, но, когда я пытался психологически проанализировать события, он как-то странно на меня посматривал, как на идиота.
Вот такой у нас Шурик Зайченко, Не правда ли, славный?
И вот как это все было.
Шурик считает, что он убил немца под психологическим нажимом Полосухина, что Полосухин «создал предпосылку деяния» и что он, Зайченко, был только исполнителем воли опытного воина.
Кроме того, Шурик произносил еще следующие слова: «антитеза», «как утверждает Беркли», «я был вещью в себе».
Он сидел в нашей землянке до ночи, и мои девушки совершенно закормили его сладостями. Он ведь сладкоежка, не курит, чай пьет жиденький-жиденький.
Теперь Шурик немного волнуется, что ему влетит от начальства за сапоги, которые он так и по нашел после своего боевого крещения.
Мы его дразним, что он попадет на гауптвахту, так как сапоги были новые. Я даже выдумала, что если бы они были второго сорта, то обошлось бы без гауптвахты, а поскольку сорт первый — будет десять суток гауптвахты.
Суббота, первая зимняя
«Зима, крестьянин, торжествуя, на дровнях» и т. д.
Ударил настоящий мороз, и масса наших мелких невзгод как-то разом кончилась. От папы письмо. Состоит оно преимущественно из шуток, а все-таки я понимаю: ему без меня скучно. Главный тезис письма такой: «Когда выйдешь замуж, напиши письмо, и не простое, а заказное, потому что ничего не напишешь, а скажешь, что написала, да письмо не доставлено; квитанцию просьба хранить до окончания войны!»
Затем такие шуточки, что на севере полезны фрукты: лимоны, апельсины, свежие яблоки.
«Не ходи
«Квартиру себе подыщи со всеми удобствами, с телефоном, с ванной и пр. Без этих удобств жизнь на фронте тебе скоро надоест и ты начнешь проситься к маме на Урал».
Милый папа!
Приходил на лыжах Храмцов; ходит он к нам через Винькин лес и однажды застрелил там финна разведчика, пришел разгоряченный, сердитый, долго молчал… Тася смотрит на него ласковыми глазами и говорит с ним каким-то особенным, грудным голосом. Что ж, пожалуйста! И пальцами хрустит, точно это может доставить кому-то удовольствие.
Заводили патефон, и Тася с Капой танцевали, а Храмцов смотрел на них какими-то странными глазами.
Ваше дело, дорогие товарищи!
Я взяла и ушла к маме Флеровской и целый вечер штопала чулки, а мама Флеровская смотрела на меня своими милыми глазами и рассказывала разные истории из своей докторской жизни. В Ленинграде у нее брат и муж. Они давно-давно не пишут. И мне почему-то кажется, что с ними плохо.
Когда я вернулась в землянку, Храмцов уже ушел, а Тася спросила:
— Ты где была?
— У Флеровской.
— Зачем?
— А зачем мне было вам мешать?
Варя вдруг фыркнула в своем углу и сказала, что Храмцов ушел через десять минут после меня.
— Ну и что? — спросила я железным голосом.
Потом Кана сказала, что я, то есть Наташа Говорова, очень неоткровенная.
— Какая-то замкнутая, — согласилась Варя, — и немного гордая. Да, да, да!
— Ничем но хочет с нами поделиться, — сказала Кана, — точно мы ей не подруги. Я молча легла спать.
Пятница
Вчера видела нашего начальника. Не начальника только нашего участка, а выше. Главного нашего начальника по всему фронту. Никак я себе не представляла его таким: оказывается, он большого роста, не в тулупе, а в шипели, и фуражки, а мороз, холодно, Оружия никакого особенного на нем не навешано, вообще большой человек, почти даже огромный, а думала почему-то, что он маленький, в очках, с бородкой, сидит у себя в конторе, а вокруг него телефоны и он но телефонам кричит:
— Запрещаю! Ни в коем случае! Снять с должности! Препроводить!
Я такого раз видела в кино.
Хотя, впрочем, про нашего начальника говорят совсем другое. Мне подавно мама Флеровская рассказывала, что он сам ходил на передний край проверить подноску горячей нищи в термосах и проверял эти термосы там, на переднем крае.
По специальности он хирург, и Анна Марковна мне сказала, что как-то была у него на операции операционной сестрой. Будто привезли тогда женщину-самоубийцу в клинику, она себе горло порезала в нескольких местах бритвой. В общем, наш начальник этой самоубийце горло зашил. Пришла самоубийца в себя и заговорила каким-то диким голосом: