Далеко от Москвы

Ажаев Василий Николаевич

На отдельной полке, сбоку от письменного стола, лежала небольшая стопка скромно изданных книг дальневосточных писателей и комплект местного журнала. Дарственные надписи на заглавных листах свидетельствовали о дружбе хозяина с авторами.

— Они бывают у меня, и я дразню их тем, что все эти книжечки держу в одной руке, — рассказывал хозяин. — У меня ревность какая-то появилась: расстраиваюсь, когда вижу хорошую книгу, сочиненную писателем-недальневосточником. Самые лучшие и верные книги о нашем крае должны создаваться у нас. Кто же, как не мы, должен сказать самое авторитетное слово о Дальнем Востоке?

Возьми, перелистай эти книжки на досуге.

С некоторым сокрушением парторг говорил:

— Литераторы — те, что не уехали на фронт, — занимаются описанием боевых эпизодов, которых никогда не видели. Наш край ныне — глубокий тыл, и они о нем забыли. Именно о тыле и надо им писать, о том, как Дальний Восток участвует в войне.

— Дальний Восток участвует в войне? — поддразнивая хозяина, сказал Алексей. В ответ Залкинд погрозил ему пальцем.

За обедом Алексей нахваливал все, чем его угощали.

— Почему плохо ешь? — громко спрашивал Залкинд у дочери. — Не нравится рыба? Слышишь, дядя Алексей хвалит. А уж он, будь покойна, в закусках разбирается — москвич!

— Она, оказывается, ревела тут целое утро. Пошла гулять и чуть не отморозила ноги, — сказала Полина Яковлевна. — Приходится оставлять ее одну, — я учительница, русский язык и литературу преподаю в школе. И других хлопот много.

— Ревела? — с шутливым негодованием переспрашивал Залкинд. — Жаль, меня не было, я бы запретил. Что это за мода такая — реветь? Ленька — тот никогда не ревел.

— Больно-то как было! — пожаловалась девочка. — Если бы поменьше было больно, я бы не плакала.

— Мало ли что больно. А ты назло этой боли сдержись, улыбайся.

Семью Залкинда связывала, по-видимому, хорошая, ровная, проверенная дружба. Здесь жили бодро, с юмором, с презрением к мелочным неудобствам и нетерпимостью ко всяким проявлениям слабости. Внимание друг к другу было естественным и обычным, а не разыгранным специально для гостей, как это иногда случается в семьях.

Залкинд вопросительно посмотрел на жену, она поняла его:

— Нет, ни писем, ни телеграмм...

— И в горком ничего не поступало...

— От кого ждете? — спросил Алексей.

— От моих братьев. У меня их трое, и все на фронте, давно не пишут. От ее родителей и сестер тоже. Они жили в Мариуполе, с первых дней войны никаких известий. От сына, Леньки — закончил осенью морскую школу во Владивостоке и сразу ушел в плавание, в Америку, — перечислял Залкинд. — Есть у меня и вторая дочь, дядя Алеша, — улыбнулся он. — Тоже не пишет, зато каждый день звонит. Она в Рубежанске, учится в медицинском институте.

— В городе говорят, что японцы потопили наш торговый пароход возле Курил. Это правда? — спросила Полина Яковлевна. Тень тревоги прошла по ее лицу.

— Да, правда, — сказал Михаил Борисович и посмотрел жене в глаза.

— Сейчас приготовлю кофе, — поднялась она.

— Сиди, я сам.

Он стал варить кофе на электрической плитке. Вкусный запах распространился по всему дому.

— Ах, какая болячка — японцы! — говорил Залкинд. — Болячка, которая не дает нам покою уже столько лет. — Он повернулся к Алексею. — У меня с ними свои счеты. Двадцать лет назад привелось комиссарить в партизанском отряде. По жестокости и зверствам японцы не уступят

немцам. В случае их нападения женщин и детей пришлось бы вывозить в тайгу. Но они не нападут. Старик Батурин верно сказал: они ждут падения Москвы. И не дождутся...

Залкинд ушел за чашками.

— В двадцать первом году японцы буквально растерзали на глазах Михаила Борисовича его близкого товарища, — тихо сказала Полина Яковлевна. — Ленька — сын этого товарища. Мы его усыновили, когда ему не было и трех лет.

Возвратившись в управление, Алексей нетерпеливо погрузился в заботы. Тополев уже ушел, оставив на столе Ковшова написанные круглым четким почерком заключения по смете и рационализаторским предложениям. В смету старик считал нужным внести изменения, удешевляющие стоимость деревянных построек. Из предложений с трассы Тополев поддерживал два: способ простого и быстрого изготовления стружки для покрытия кровель и приспособление для погрузки труб на автомашины. Алексей вызвал инженера бриза и приказал ему доработать одобренные Тополевым технические усовершенствования и разослать на участки.

В кабинет нерешительно заглянул Петя Гудкин. Он давно уже с нетерпением ждал начальника отдела. Алексей проверял расчет и чертеж, а Петька с беспокойством смотрел на него. К удивлению техника, Ковшов не сделал замечаний и даже похвалил исправленную работу. Об утреннем инциденте он и не упомянул. Алексей, сам тепло обласканный в доме Залкинда, привлек к себе юного техника:

— Молодец, сынок. Иди теперь гуляй, в клубе сегодня спектакль и танцы.

Растерявшийся Петька не нашел слов для ответа, схватил чертеж и ринулся к двери, свалив по дороге стул.

Алексей пошел к проектировщикам. Вместе они стали обсуждать еще не проработанные места в проекте. Наибольшие опасения вызывала нерешенная задача — как рыть траншеи в проливе. Инженеры заинтересовались, когда Алексей передал им, что Грубский официально опротестовал основные установки нового проекта.

— Нас каждый день могут вызвать в Рубежанск. Надо торопиться, нельзя ни минуты медлить, — озабоченно сказал Алексей.

При нем инженеры не высказали своего отношения к действиям Грубского, но как только Алексей ушел на узел связи, чтобы переговорить со вторым участком, в проектировочной разгорелся спор. Большинство работников отдела добросовестно и много трудились над новым проектом, но не все до конца уверовали в идеи Беридзе. По-прежнему некоторым инженерам казались сомнительными предложения о переносе трассы на левый берег Адуна и зимней укладке трубопровода в проливе. Категорически осуждал новый проект лишь один Фурсов — хорошо одетый человек с красивым холеным лицом и седой головой.

— Петр Ефимович Грубский взял на себя благородную миссию, и я восхищаюсь его смелостью, — напыщенно высказывался Фурсов. — Многие из нас согласны с ним в душе, но не решаются оказать поддержки.

— Не говорите от имени многих! — резко возразил Кобзев, поднимая лохматую голову от чертежа. — В том-то и беда, что Грубского не за что поддерживать. Разве можно сейчас защищать старый проект, когда он отброшен в сторону самой жизнью?

— Вы же сами, Анатолий Сергеевич, отрицали идеи этого горячего кавказца, — напомнил Фурсов.