Далеко от Москвы

Ажаев Василий Николаевич

Алексея забавляла непринужденность Жени, ее бездумная веселость, трогала чуткая доброта девушки. Интерес Жени к нему он воспринимал как свойственную ей общительность. Она со всеми была знакома, все любили побалагурить с ней. И ему было приятно сидеть и болтать с Женей. «Таня куда красивее, но Женя, наверное, нравится ребятам не меньше, если не больше — своей живостью, счастливым характером», — подумал Ковшов.

— В день моего рождения вы не должны мне отказывать, — заявила она.

— Конечно.

— Потанцуем!

— Нет же музыки.

— Есть, во мне.

Тоненьким чистым голосом она

потешно запела бойкую песенку — под нее вполне можно было танцевать.

— Поднимайтесь, — торопила Женя.

Алексей покачал головой:

— И танцевать нам не надо. Посидим, поговорим лучше...

— Упрямый вы! Следовало бы мне, имениннице, на вас рассердиться, да я не умею. Буду танцевать одна.

Напевая, Женя легко кружилась возле Алексея и неотрывно, ласковыми глазами смотрела на него. Федосов из другой комнаты захлопал в ладоши.

Взгляд Жени и эти одинокие аплодисменты не понравились Алексею. Настроение у него сразу испортилось. Он отчужденно отошел в сторону. Женя наблюдала за ним, потом ей это наскучило, и она опять подошла к нему.

— Как вы вмиг переменились! А Гречкин хвалит ваше всегда ровное настроение. Неужели на меня рассердились?

— Нет, за что же на вас сердиться!

— Можете вы не грустить, не хмуриться, хотя бы ради моего дня? Вам больше идет, когда вы веселый.

— Разве можно быть веселым всегда? Это страшно: человек, который всегда смеется.

— Я зря радовалась, что Федосов ушел. Нас все равно трое, — неожиданно сказала Женя. На его немой вопрос она ответила: — Возле вас — она. Верно?

— Да. Возле меня — она. Верно.

— Никогда не думала, что так может быть: человека нет, и он есть. Почему меня никто не любит так, как вы свою Зину!

— Вас еще полюбят. И вы сами полюбите по-настоящему.

— А может быть, я уже полюбила?

Ковшов посмотрел на нее, как бы проверяя ее слова.

— Нет, не похожи вы на человека, несущего в себе большую любовь. У вас представление о любви как о развлечении. Любовь — это другое. Она к вам придет, тогда вы поймете.

Женя была задета его словами. Но уже через минуту тряхнула пышноволосой головой.

— И лучше, что любовь у меня такая! Не надо другой. Разве хорошо мучиться и терзаться, как вы или Ольга?

— Сравнили! Я не терзаюсь, я тоскую в разлуке. Моя любовь придает мне силы. А любовь Ольги — несчастье, от которого она должна освободиться.

— Как это сложно! — с недовольным видом сказала Женя. — Лучше не говорить об этом, не портить себе настроения.

Алексей засмеялся и дружески взял девушку за руку: умилительно было это детское желание отстраниться от всего, что сложно и трудно.

— Чему вы смеетесь? — спросила Женя, довольная тем, что к нему вернулось хорошее настроение.

— Так... Смотрю на вас и думаю... каким я был...

— Каким были в юности? — насмешливо спросила Женя.

— Да, в юности... Полгода назад, скажем.

— Каким же вы были? Это интересно. Наверное тот, юный Алеша, больше мне понравился бы. Тот, наверное...

— Подождите, Женя, — остановил ее Ковшов.

Он сам не знал, зачем рассказывал ей это. Алексей словно прислушивался к чему-то, происходившему в нем самом. Он начал рассказ с того, как вернулся из госпиталя домой. Все было по-старому: и горбатенький

переулок, и красный дом с неудобными, запущенными квартирами, и родители, и вещи на прежних местах. Но, придя домой, Алексей понял, что сам он переменился, стал не тот, что был прежде. От прошлого его отделяли только три месяца, и это прошлое представлялось ему теперь далеким и беспечным детством...

— Я вот смотрю на вас, и меня трогает непосредственность, с какой вы отдаетесь веселью, забавам, танцам. Я знаю: у меня было так же. Но сейчас я не смогу быть таким, мне даже странно представить себя таким...

— Алеша, а куда же девалась Зина? — спросила Женя. — Вы о ней ничего не говорите.

— Не заходя к родителям, я побежал к ней. Я боялся почему-нибудь не застать ее... И не застал... Зина была там, откуда меня вынесли обескровленного... Она решительная, настойчивая... Через неделю после того, как я ушел, Зина добилась, что и ее направили на фронт.

Алексей рассказывал... В комнате, где они прожили вместе всего несколько счастливых дней, все так напоминало о ней. Он нашел случайно затерявшуюся среди бумаг коротенькую записочку. Наткнулся на лист ватмана, распяленный на чертежной доске. Чертить ей не пришлось, помешала война, — лист был разрисован разными пустяками. Целый вечер он рассматривал этот лист, будто яркую картину. Черточки, клеточки, росписи полны были глубокого, только ему доступного смысла. А выйдя на улицу, вспомнил — здесь они шли вдвоем, держась за руки, и встречная женщина, растрогавшись, пожелала им, чтобы они вот так же счастливо, рука об руку, прошли всю жизнь... Мелкие и, может быть, со стороны даже и смешные, однако важные и многозначительные для него самого подробности их короткой совместной жизни с Зиной припоминались без конца... Непонятно, как это все так прочно запало в память, если в тот момент проходило мимолетно, как будто и не замечалось...

— Алеша, — перебила его Женя. Она зябко поводила плечами. — Если вам не трудно, принесите мне платок. Он в соседней комнате, мне не хочется подниматься.

Оставшись одна, Женя пыталась понять: чем задел ее рассказ Алексея? Почему она оборвала его?

Федосов бросил карты и пошел с Алексеем искать платок Жени.

— Вот как развлекаемся: преферансик, винишко, легкое ухажерство, всякие там воздушные поцелуи. Старинные способы проводить время. Сидел сейчас за картами и думал: и в такой день ты занялся преферансом! Знаете, Алексей Николаевич, что я думаю? Быт наш — относительно самая реакционная сторона нашей жизни. Работаем по-новому, другое отношение к собственности воспиталось, и чувство долга — новое. А быт во многом прежний...

— Сколько вам лет, хозяин? — спросил Алексей..

— Тридцать четыре.

— Пора заводить семью. Будет у вас хорошая семья — жена, дети, и не полезут в голову мысли о реакционности быта. И не захочется винишка и воздушных поцелуев.

— Вы, конечно, говорите это на основании солидного семейного опыта, — съязвил Федосов и тут же признался не без грусти: — А между прочим, милый друг, вы попали в самую точку. В нашей среде, к сожалению, имеет хождение такая философийка: «Пока молод — гуляй, а то пройдут годы и тебе нечего будет вспомнить...» Я и гулял. А вспомнить нечего. Выходит, променял одну на всех...