Далекое будущее Вселенной Эсхатология в космической перспективе
Шрифт:
Парадоксальный водоворот степлдоновской истории человечества спрессован здесь до жизни одного человека, а борьба за жизнь без самообмана изображена без всякого сентиментального глянца. Кто здесь обманут? Кто безумен? Живые огни, разумеется, всего лишь аллегория технических достижений, способных привести нас к утопии или к катастрофе. Или, возможно, альтернативный образ индивида–в-сообществе, не склонного, в отличие от нас, воображать себя абстрактной индивидуальностью и забывать о своем членстве в глобальной, даже межзвездной общности, но из-за этого подверженного иной опасности: слишком легко игнорировать нужды и страсти отдельных личностей и превращаться в элемент бесплодного «муравейника». Или же, быть может, все это образы иной постоянно волновавшей Степлдона проблемы — различия между жизнью во сне и жизнью–бодрствованием. В этом рассказе он даже позволяет себе то, чего не позволял никогда прежде: мысль о том, что нынешние индивиды — существа падшие, вечно стремящиеся к потерянному совершенству: «С каждым новым переживанием приходит к нам странное чувство его знакомости и подозрение, что эта новая версия — лишь грубая и неполная замена старой» ([32], с. 37).
Еще одна постоянная тема Степлдона, нереальность течения времени, в «Живых огнях» не появляется: хотя сам факт, что тысячелетия напряженной работы человечества
Живые огни готовы создать ядерный спазм «во имя духа, который в нас», если решат, что человечество так или иначе обречено на самоуничтожение ([32], с. 60), так же как Пятые Люди из другой утопии Степлдона уничтожают обитателей Венеры под тем предлогом, что эти создания неразвиты и подвержены заблуждениям; это массовое убийство порождает в исполнителях, с одной стороны, «необъяснимое отвращение к человечеству», а с другой — «мрачный восторг», выражающийся в мысли: «Истребление жизни на Венере было ужасным, но правильным поступком». Странный Джон говорит своему биографу напрямик: «Если бы мы могли уничтожить весь ваш вид — так бы и сделали» ([23], с. 216); однако в конце романа он и его товарищи отказываются от такого выхода.
Нерешенные загадки этой истории: можно ли доверять живым огням; безумен ли Касс; должен ли бог, которому поклоняются люди, всегда оставаться победителем; есть ли смысл и человечность в «агностическом благочестии, молчаливом почитании того, о ком мы не знаем ничего, кроме того, что оно достойно почитания» ([30], с. 42); верно ли, что личные связи между людьми — пустяк перед воображаемым всеобщим благом; нужно ли наравне с суждениями разума принимать во внимание требования сердца — делают ее произведением искусства, а не академической философии, хотя от этого она не становится менее философскойв широком смысле слова. Философствование живых огней также «было менее концептуальным, чем [наше], в нем уделялось больше места воображению, было больше от искусства, создания мифов, которым, однако, сами их создатели не верили буквально, но видели в них чистые символы» [221] . Сами они чувствуют в себе недостаток точного анализа и практического разума, который надеются восполнить будущим симбиозом. Это у Степлдона также общее место: арахноиды и ихтиоиды, обитающие в сердце галактического и космического духа, воплощают в себе активные и созерцательные добродетели и не могут обойтись друг без друга. У людей–растений, населяющих несколько маленьких и горячих миров, также есть дневная и ночная фазы жизни: «в суетливой ночной фазе они заняты своими делами, как отдельные индивиды», а днем пребывают в созерцательном единстве с космосом. «В дневной фазе [человек–растение] не выносил моральных суждений ни о себе, ни о других. О каждом человеческом поступке он размышлял с созерцательным восторгом как о факторе, движущем вселенной. Но наступала ночь, принося с собой жажду действий — и бесстрастное дневное вглядывание в себя и в других возгоралось огнем моральных похвал и порицаний» ([24], с. 109 и далее). Люди–растения погибли, потому что после продолжительной попытки жить без созерцания оторвались (в буквальном смысле!) от своих корней, а затем обратились в противоположную крайность. «Малу–помалу все меньше времени и энергии отдавали они своим животным стремлениям и наконец начали проводить ночи так же, как дни — деревьями: активный, исследующий, действующий, животный разум угас в них навеки» ([24], с. 111). Подобная же судьба ждет и созерцателей–лемуров в руках наших более «практичных» предков ([24], с. 456); а наш собственный «практичный» вид гибнет, ибо пытается забыть об отведенном ему в мире месте.
221
Степлдон [32], с. 34; почти то же говорил о своей философии Платон.
Этому противоречию Степлдон так и не находит рационального решения: с одной стороны, активный разум стремится создать прекрасное будущее, с другой стороны, разум созерцательный, по мнению Степлдона, понимает, что мы уже живем в лучшей из возможных вселенных, как бы ни противоречила она нашим животным страстям. Один из его рассказов, «Человек, ставший деревом», заканчивается тем, что дерево принимает даже топор дровосека. В «Странном Джоне» свирепой активности Джона также противостоит созерцательность старого лодочника–мусульманина, такого же «высшего», как Джон, но абсолютно лишенного желания менять мир. «Аллах призывает своих созданий к двум видам службы. Первая — взвалить на себя бремя выполнения его задач в этом мире. Вторая — наблюдать, понимать и с умным восторгом хвалить прекраснейшее творение рук его» ([23], с. 194). Этого различия он подробно касается в «Святых и революционерах» [27], где произносит многочисленные предостережения против уклонения в ту или иную сторону. Оба типа стремятся вытеснить друг друга; на самом же деле необходимо и то и другое.
Но вот в чем вопрос: можно ли сохранить истинную преданность Духу, если ведешь себя как Странный Джон, как Пятые Люди, как живые огни? Можно ли вершить геноцид «ради верности Духу», как воображали Холдейн, Тейяр де Шарден или Гиммлер, или сознательно разрушать здоровье наших детей и губить жизнь «варваров» ради каких-то высших идеалов? «Или повелители Бухенвальда — слуги Мои?» — саркастически спрашивает Бог в последней книге Степлдона [35]. Разумеется, нет: любую выгоду, полученную обманом или насилием, «перевешивает огромный вред, который тем самым наносится будущему, а именно удар по традициям разумности и доброты» [222] . И наоборот: сможем ли мы сохранить истинное уважение к человеческим желаниям и потребностям, если внушим себе, что «всякое страдание и зло во вселенной вносит свой вклад в развитие сознания или в освобождение духа»? ([26], с. 46).
222
Степлдон [26], с. 101; хотя такого утилитарного объяснения едва ли будет достаточно для свирепого революционера.
Степлдон видел в самом себе противоречие между маленьким испуганным животным и реалистическим разумом, между повседневными заботами и памятью о нашем месте в космосе, даже между совместной деятельностью и созерцательным восторгом, между «святым» и
223
Льюис «Об иных мирах» [17], с. 59 и далее. Льюис ясно дает понять (на с. 77), что его злодей–ученый Уэстон («За пределы безмолвной планеты» [16]) навеян работами Холдейна, а не Степлдона; замечание Олдисса о том, что он «пригвождает к позорному столбу Степлдона, находящегося на вершине славы», совершенно неверно.
На исходе дня я возвращаюсь домой и вхожу в свой кабинет: у дверей я снимаю дневную одежду, покрытую пылью и грязью… и облачаюсь в пышные и праздничные одеяния, и так, соответствующим образом одетый, отправляюсь ко дворам мужей древности. Там меня гостеприимно встречают; там я насыщаюсь той единственной пищей, для которой рожден; не стыдясь, я беседую с ними и расспрашиваю о причинах их действий, и они великодушно мне отвечают; и так по четыре часа я не чувствую скуки, забываю все заботы, не пугаюсь бедности, не страшусь смерти — я полностью предаюсь общению с ними [224] .
224
Маккиавелли, из письма к Веттори, 10 декабря 1513 г.; цит. по Хиллман [10].
Однако Степлдон и его нептунианец ищут не только учености: цель их поиска — созерцание истины, путь пробуждения от повседневных эгоистичных забот. Плотин описывает это великое пробуждение как живое единство–в-различии Ума, представляющего собой взаимопроницаемое сообщество живых сознаний. Тот же образ мы обнаруживаем и в других традициях: Бог, как поведали Франциско Орацио тибетские ламы, — это «сообщество всех святых» [11]. Смысл и цель существования этого Ума — в созерцании рационально непостижимого Единого, из которого берет начало живая вселенная. Индивидуальная душа «возносится приливом самого Ума и, поднявшись как бы на гребне волны, вдруг видит, сама не зная, как» [19]. То, что она видит, неотождествимо ни с какой человеческой любовью; однако никто не увидит этого, если не будет добродетелен и человечен. Любовь лишь тогда духовна, когда, «пробуждаясь, мы открываем нечто более ценное, чем конкретный любимый человек или конкретное общее "мы"» ([33], с. 79); однако любовь не должна забывать свое конкретное начало, чтобы не начать долгое падение в «муравейник».
Два света, освещающих путь. Первый — наш маленький сияющий атом общности и все, что он означает. Второй — холодный свет звезд, символ гиперкосмической реальности, и его кристальный экстаз [225] .
И наоборот: нептунианец. или высший дух, решивший посетить нас и «настроиться» на наш внутренний мир, должен выбрать
примитивное существование, для которого характерна… подавленная сексуальность, чрезмерный эгоизм и разум сколь рудиментарный, столь же и связанный неуправляемыми страстями… Кроме того, ему необходимо воссоздать в себе бессознательную одержимость материей или, точнее, властью над материей, достигаемой при посредстве машин и химических манипуляций. Нужно воспроизвести одновременно и преклонение перед собственными механическими творениями, и глубокое недоверие к ним, проистекающее из недоверия к себе. ([24], с. 382).
225
Степлдон, «Создатель звезд» [24], с. 333. Возможно, не случайно нептунианец — рассказчик истории человечества — в конце концов воссоединяется со своей земной возлюбленной–астрономом: «Наша работа развела нас далеко, очень далеко друг от друга… Но теперь мы останемся вместе до самого конца. Что нам остается? Только вспоминать, и терпеть, и обретать силу друг в друге, и хранить дух чистым так долго, как только возможно…» [24], с. 604.
Снова Плотин.
Говоря вкратце, Плотин стоит за очень многим из того, что ценно для Степлдона. Те, кто считают его просто пропагандистом грандиозного научно–фантастического мифа, пренебрегают как его серьезными философскими раздумьями, так и вдохновлявшими его классическими авторами. Он смотрел не только вперед и, как Последние Люди, не видел ничего странного в том, чтобы искать среди прошлых теорий и фантазий человечества ключи к тому, что будет, и к тому, что вне времени. «Для вас, — говорят человечеству живые огни, — золотой век в будущем (по крайней мере, вам хочется в это верить); для нас он — в прошлом» ([32], с. 28). Само время для Степлдона совсем не так важно; пробужденные умы у него приветствуют друг друга через разделяющие их тысячелетия — краткий золотой век людей–растений, описанных мною выше, оживает в воспоминаниях пробуждающегося мирового духа, а для видящего взора существует вечно.