Далекое имя твое...
Шрифт:
Мелкий дождь постепенно расходился, съедая серебро кое-где заиндевевшей было травы. Имре вырвал пучок и, сложив его вдвое, наподобие мочалки, попытался оттереть руку. Наверное, рука уже стала чистой до белизны, но остававшееся ощущение выворачивало. Казалось, теперь не отмыть ее навсегда: что ни делай, до конца жизни след чужой крови останется на ней.
И в страшном сне Имре не ожидал увидеть себя в подобном положении: ночью, ползающим в неизвестном лесу, посреди поляны, под ледяным дождем. Еле волочащий ногу, с распухшим лицом, он сам себе казался раненым вепрем,
Нет, не о кортике он уже думал. Память проваливалась, усталость вгоняла в сон, и только невероятным усилием воли он заставлял себя продолжать начатое, хотя минутами и забывал, зачем он здесь. Поэтому когда пальцы прикоснулись к чему-то кожаному, он вначале подумал, что это каблук от солдатского сапога. Хотел отбросить в сторону, но внезапно догадался: это ж бумажник! «Да, да! Бумажник. Выброшенный? Но зачем выбрасывать бумажник в глухом лесу? Пустой?.. Нет, что-то есть в нем. А что, если это чьи-то документы? Но зачем они мне?»
На всякий случай он сунул бумажник в боковой карман летной куртки. «Здесь где-то должен быть и кортик».
Отупевший от боли, от ломоты во всем теле, с пустым желудком, он еще часа два безрезультатно пробарахтался на мокрой полянке.
Приступ голода все отчаяннее выворачивал желудок. Однажды во время какого-то путешествия в горах Имре испытывал подобное. Но то было в нескольких километрах от ближайшей сельской харчевни. Запах черного хлеба показался тогда каким-то божественным. Уже у себя дома Имре пытался найти хлеб такой же вкусноты, но, так и не найдя, понял, что только наработавшийся человек может оценить вкус ржаного хлеба.
Тут не будет теплой харчевни. Тут даже не Венгрия.
Имре слышал где-то, что чувство голода на третьи или четвертые сутки исчезает, но как пережить эти трое суток? И переживу ли я? А еще этот мелкий нудный дождь! Кажется, он решил просочиться до самого сердца, до остававшегося крохотного кусочка тепла. И скоро доберется: то усиливающийся, то почти прекращающийся дождь, от которого некуда спрятаться. Имре душил в себе приступы отчаяния. В минуты просветления заметил, что временами теряет сознание. Адский холод, промокшая одежда, общее состояние выбивали из него последние силы. Что это? Конец? Стоит только поддаться настроению, задремать — и прямо здесь окочурится он, как выброшенная мокрая тряпка. «Может, и не надо было скрываться с вывихнутой, а, скорее всего, поломанной ногой? Ну, пусть бы взяли в плен, сунули бы в какой сарай. По крайней мере, и крыша над головой, и кинули бы корку хлеба».
«Так начинается предательство? Так пропадает человек, — возражал кто-то за Имре. — Но кого я предам? Расскажу, где располагается мой аэродром? Здесь вот он располагается сейчас, в темном непроходимом лесу, где летают только желтые листья, если еще не успели опасть».
Он так задумался, что, показалось, сходит с ума: поляна вдруг осветилась каким-то призрачным, потусторонним светом. Обозначились контуры кустов и деревьев вокруг. Словно некий дух снизошел
Имре не сразу догадался, что дождь превратился в снег и медленными крупными хлопьями, как цветами, заполонил пространство.
Откуда-то, сразу не определить расстояние, донесся треск автоматной очереди. В ответ раздалась другая. Очевидно, где-то за лесом. Из последних сил Имре выломал палку из подвернувшейся орешины и, помогая себе ею, пополз на звук автоматной перестрелки.
«Где-то здесь должен быть кортик! Мне нужен кортик!» — бормотал он, падая лицом в траву.
С окончанием Первой мировой войны на карте Европы появилось много новых стран, которые стремительно стали строить свою государственность, уделяя повышенное внимание всем ее атрибутам. Кортик занял среди них особое место. Он стал знаком власти, вожделенным символом превосходства избранного над другими членами общества, знаком отличия рангов военнослужащих и даже гражданских чинов.
Клинок, рукоять, крестовина, эфес, лезвие, наконечник, острие — для посвященного каждая деталь — раскрытая книга, при одном взгляде на которую оценивается прежде всего обладатель этого предмета.
Отец Имре, кадровый офицер генерального штаба, не уходивший в отставку, несмотря на давнее ранение в ногу, видевший свою жизнь в верном служении Венгрии до последнего вздоха, перед тем как возвратить сыну его кортик, молча за какую-то минуту успел прокрутить в памяти всю свою жизнь. Будто перелистывая собственный послужной список: не опозорил ли где ненароком чести офицера…
Нет, совесть его чиста. Он сберег честь офицера, и теперь очередь сына.
— Храни до конца дней своих этот кортик. Будешь замерзать — согреет, будешь умирать — станет твоим верным товарищем.
«Как сохранить?» — хотел спросить Имре. Но вошла мать, встала незаметно поодаль, одновременно со сдержанностью графини внешне не проявляя чувств.
— Береги себя, сынок.
Отец невольно покосился на нее. Но ничего не сказал, только сделал какое-то горловое движение, шевельнул седой головой. Но мать и без того поняла, улыбнулась ободряюще:
— Сразу на фронт… Не забывай о себе сообщать, сын. Мы волнуемся с папой.
Последнее у нее вырвалось непроизвольно. Не отдавая себе отчета, она выразилась так, как если бы перед ней стоял не молодой стройный офицер венгерской армии, а маленький кудрявый Имре лет шести-семи от роду с распахнутыми детскими глазами. И отец заметил это, и сам Имре.
С одной стороны, было неловко чувствовать себя эдаким несмышленышем. Как никогда хотелось погарцевать, показаться перед родителями в полной красе. Вот, мол, какой у вас сын вымахал: ростом с отца, а то, может, и чуть выше, если незаметно привстать на цыпочки. С другой стороны, какое-то щемящее тепло вместе с тихой грустью облило сердце Имре. Хоть и говорят «на фронт, как на прогулку», — но как оно обернется на самом деле, едва ли кто знает…
— Позвольте-ка я взгляну, — увидев офицерский кортик, мать, не выдавая волнения, протянула руку.