Дальгрен
Шрифт:
– Когда все случилось, ты была здесь?
– …да.
Он расслышал вопросительный знак – крупней любого, что найдется в шрифт-кассе.
– А что… – и когда он произнес: – случилось? – ему уже не хотелось знать ответ.
Ее глаза расширились, снова опустились; плечи ссутулились; спина округлилась. Она потянулась к его руке, что лежала между ними на скамье в своей клетке.
Двумя пальцами взяла блестящий кончик ножа, и он почувствовал, как его ладонь повисла на сбруе.
– А можно… я всегда…
Он не понял.
– Я все думала, – пояснила она, – звенят ли они. Как музыкальный инструмент. Все ножи разной длины. Я думала, если они умеют делать ноты, на них, наверно, можно… играть.
– На ножевой стали? По-моему, она недостаточно хрупкая. Колокольчики и всякое такое – они из железа.
Она склонила голову набок.
– Звенит хрупкое. Стекло, например. Ножи прочные, это да; но слишком гибкие.
Спустя миг она подняла глаза:
– Я люблю музыку. Хотела основной специальностью взять. В универе. Но политология была так хороша. По-моему, я с тех пор, как поступила, не видела в Беллоне ни одного японского ресторана. Но было несколько хороших китайских… – Что-то произошло с ее лицом – как будто узел развязался, изнеможение пополам с отчаянием. – Мы стараемся как можем, понимаешь?..
– Что?
– Мы стараемся как можем. Ну, здесь.
Он слегка кивнул.
– Когда все случилось, – тихо сказала она, – был ужас.
«Ужас» прозвучал абсолютно сухо; он вспомнил, как таким же тоном человек в коричневом костюме однажды произнес «лифт». Та же модуляция, вспомнил он, обнажала речи Тэка.
Она сказала:
– Мы остались. Я осталась. Видимо, считала, что должна. Не знаю, сколько… сколько тут пробуду. Но ведь надо что-то делать. Раз уж мы здесь, что-то делать надо. – Она перевела дух. На щеке подпрыгнул мускул. – Ты?..
– Что я?
– Что ты любишь, Шкедт? Чтобы произносили твое имя?
Он знал, что это невинный вопрос; и все равно рассердился. Губы уже начали складываться в «н-ну-у…» – но получился лишь выдох.
– Тишину?
Выдох обернулся шипением; шипение обернулось:
– …случается.
– Ты кто? Откуда ты?
Он замялся и посмотрел, как ее глаза что-то отыскали в его заминке.
– Ты боишься, потому что ты здесь новенький… мне кажется. Я боюсь, мне кажется, потому что я здесь… ужасно давно! – Она обвела взглядом лагерь.
У очага стояли два длинноволосых юнца. Один тянул руки к огню – то ли грел, то ли просто хотел почувствовать жар.
Утро выдалось теплое. В этом лиственном пузыре я вовсе не вижу защиты. Нет сочленения на стыке предмета и тени, нет жесткого угла между горючим и горением. Где им поставить свои убежища, утопив фундаменты в пепле; двери и окна – в шлаке? Нечему доверять – лишь тому, что греет.
Губы
– Знаешь, что сделал Джон? И я считаю, это очень храбро. Мы только достроили очаг; нас здесь тогда было всего ничего. Кто-то хотел разжечь огонь зажигалкой. Но Джон сказал: погодите; а потом пошел аж на озеро Холстайн. Тогда пожары были гораздо сильней. И он принес оттуда факел – старую, сухую горящую палку. Ему по пути назад пришлось даже несколько раз поджигать новую. И от этого огня, – она кивнула туда, где один юнец сломанной ручкой метлы тыкал дрова, – он зажег наш. – (Другой юнец стоял рядом в обнимку с поленом.) – По-моему, это очень храбро. Правда?
Полено упало. Искры гейзером брызнули сквозь решетку, выше нижних ветвей.
– Эй, Милли!
Искры закружились, и он озадачился: а почему все говорят так громко, когда столько народу спит?
– Милли! Смотри, что я нашла.
Она надела синюю рубаху, но не застегнула. В одной руке губная гармошка, в другой тетрадь на пружинке.
– Это что? – откликнулась Милли.
Проходя мимо очага, девушка махнула тетрадью в огненном фонтане; искры взвихрились шутихами и опали.
– Может, кто-нибудь тут потерял? Она обгорела. Обложка.
Девушка села между ними, сгорбилась, сосредоточенно насупилась.
– Это кто-то учился.
Картон в углу расслоился и почернел. Половину задней обложки испятнал жар.
– А что там? – спросила Милли.
Девушка пожала плечами. Плечом и бедром задела его. Он отодвинулся по скамье, чтоб дать ей место, подумал было придвинуться обратно, но вместо этого взял газету и открыл – сбоку порвав ножами – на второй полосе.
– А первые страницы кто выдрал? – спросила Милли.
– Она такая уже была.
– Но в пружине остались края.
– Почерк красивый.
– Разбираешь, что написано?
– Слишком темно. Я кое-что прочла в парке под фонарем. Пошли к огню.
Газетная полоса у него перед глазами мигала подсветкой сзади – видны буквы с обеих сторон. Разглядел он лишь готическую шапку:
«ВЕСТИ БЕЛЛОНЫ»
А ниже:
РОДЖЕР КАЛКИНЗ
Главный редактор и издатель
Он закрыл газету.
Девушки ушли к очагу.
Он встал, отложил газету на скамью, один за другим перешагнул три спальника и скатку.
– И что там?
В кулаке она по-прежнему сжимала гармошку.
Волосы коротки и густы. Глаза – она взглянула на него в упор – истошно-зеленые. Оперев тетрадь на сгиб локтя, свободной рукой отогнула картонную обложку и показала ему первую страницу. Ногти испещрены крапинами зеленого лака.
Верхнюю строчку занимала оборванная фраза каллиграфическим почерком:
собой ранить осенний город.
И взвыл, дабы мир дал ему имя.