Дальгрен
Шрифт:
– Они очень хорошие люди, да? Просто я, видимо… – И пожал плечами.
– Да уж, – проворчал Тэк.
– Скорпионы – у них что, рэкет? Охраняют коммуну и за это с нее дерут?
– Типа того. Но коммуна под охраной.
– От чего-то еще? Помимо скорпионов?
Тэк снова хрипло заворчал.
Он распознал в ворчании смех.
– Я в такие дела вляпываться не хочу. Не на этой стороне, по крайней мере.
– Я тебя доведу до авеню, Шкет. Авеню идет в город. В окрестных магазинах почти всю еду растащили. Но никогда не знаешь, на что наткнешься. Мне-то, честно говоря, кажется, что тебе лучше в домах. Но есть риск: могут и с дробовиком встретить. Я же говорю, из двух миллионов в городе осталось с тысячу душ. Из сотни
– Да. Пожалуй… – Но это было задумчивое «да».
Тэк кивнул, безмолвно согласившись.
Этот парк кишит мраками, тканями тишины. Тэк подметками сапог татуирует дорогу. Мне видится, будто за ним остается пунктир. И вдруг кто-нибудь подберет краешек ночи, разорвет ее по этой перфорации, сомнет и выбросит.
Горели только два из сорока с лишним парковых фонарей (он начал считать). Ночная хмарь камуфлировала все намеки на рассвет. У ближайшего горящего фонаря, откуда уже виднелись ворота со сторожевыми львами, Тэк вынул руки из карманов. Две булавки света проткнули темноту где-то над песочной верхней губой.
– Если хочешь… можно ко мне?..
5
– …Ладно.
Тэк выдохнул:
– Хорошо, – и развернулся. Лицо совершенно почернело. – Сюда.
Он нестойко заспешил следом за звоном молний. Черноту сучьев над тропинкой внезапно сдернуло с небес, серых в клине уходящих вдаль крыш.
Остановившись подле львов и оглядывая широкую улицу, Тэк растирал бока под курткой.
– Вот и утро, похоже.
– А где встает солнце?
Люфер усмехнулся:
– Ты мне, конечно, не поверишь, – они снова зашагали, – но когда я только приехал, поклясться бы мог, что свет всегда появляется там. – Они сошли с бордюра, и он кивнул влево. – Но, как видишь, сегодня светает, – он указал вперед, – там.
– Потому что время года сменилось?
– По-моему, оно особо-то не менялось. Но может быть. – Тэк опустил голову и улыбнулся. – Или, может, это я не присматривался.
– А где восток?
– Где светает. – Тэк указал подбородком. – Но что делать, если завтра рассветет не там?
– Да ладно. По звездам понятно.
– Ты же видел, какое тут небо. И каждую ночь так, а то и хуже. И днем. Я не видел звезд с тех пор, как приехал, – и лун тоже, и солнц.
– Да, но…
– Я вот думаю: может, это не времена года меняются. Может, это мы. Весь город смещается, вертится, перекраивается… – Он рассмеялся. – Эй, да это я гоню, Шкет. Не морочься. – Тэк снова потер живот. – Больно ты серьезный. – Опять взойдя на тротуар, Тэк сунул руки в кожаные карманы. – Но будь я проклят: вот точно утро начиналось там. – И снова кивнул, поджав губы. – Но это значит, я просто не присматривался, да? – На углу он спросил: – А почему ты лежал в дурдоме?
– Депрессия. Но это давно было.
– Да?
– Слышал голоса; боялся из дому выходить; все забывал; галлюцинации случались… полный набор. После первого курса. Мне было девятнадцать. И я пил как лошадь.
– А что говорили голоса?
Он пожал плечами:
– Ничего. Пели… много, но на каком-то другом языке. И окликали меня. Это же не настоящий голос…
– В голове?
– Иногда. Когда голос пел. Бывало, звуки настоящие – машина заводится или кто-то за стенкой дверь закрыл, а мерещится, что тебя окликнули по имени. Хотя никто не окликал. А порой окликают, а ты думаешь, что померещилось, и не отзываешься. Потом выясняется – выходит очень неловко.
– Ну еще бы.
– Мне тогда постоянно было неловко… Но с тех пор много
– А как тебя называли голоса, когда окликали?
Посреди следующего квартала Тэк сказал:
– Я подумал, вдруг поможет. Если я исподтишка.
– Извини. – Он хихикнул над неуклюжестью и искренностью этой любительской терапии. – Так не прокатывает.
– А ты знаешь, почему так вышло? В смысле, почему была… депрессия и ты в больницу загремел?
– Конечно. Закончил школу, перед поступлением пришлось работать год. Денег у родителей не было. У меня мать чистокровная чероки… ребятам в парке сказать – сразу капец, с индейцами же теперь все как с писаной торбой носятся. Она умерла, когда мне было где-то четырнадцать. Я подал документы в Колумбию, в Нью-Йорк. Пришлось идти на отдельное собеседование – в школе оценки были хорошие, но не прекрасные. Приехал в город, пошел работать в лавку для художников – на собеседовании прямо ахали. Откопали мне особую стипендию. В конце первого семестра у меня были сплошь «очень хорошо» и одно «удовлетворительно» – по лингвистике. А к концу второго я уже не понимал, что будет в следующем году. В смысле, с деньгами. В Колумбии можно было только учиться – больше ничего. Куча факультативов, и все платные. Если б не «удовлетворительно», а «отлично», опять, наверно, дали бы стипендию. А у меня «удовлетворительно». И я пил – ну, это я уже сказал. Не верится даже, что в девятнадцать можно так хлестать. Тем более – так хлестать и еще что-то делать. Прямо перед экзаменами у меня случился нервный срыв. Не выходил на улицу. Боялся людей. Пару раз чуть не убился. Не суицид, нет. По глупости. Ну там – спьяну вылез на карниз. Один раз уронил радио в раковину с водой. Такое. – Он перевел дух. – Давно было. Сейчас уже не колышет.
– Католик?
– Не. Папаша был методист из Джорджии – ну, плюс-минус. Коротышка, глаза голубые, не боялся ничего… – Живость этого воспоминания тоже ошеломила. – Но на юге мы не жили. Пока я был маленький, он почти все время служил в ВВС. Потом с год водил частные самолеты. А потом особо ничего не делал. Но это уже когда мама умерла…
– Занятно… – Тэк покачал головой, сам себя укоряя. – Что если человек некрупный и смуглый – думаешь, что непременно католик. Меня-то лютеранином растили. А после больницы что?
– На севере штата поработал. ОПР, Отдел профессиональной реабилитации, должен был помочь вернуться к учебе, как выпишусь из Хиллсайда. Но я не захотел. Поехал проветриться с друганом – в итоге почти год валил лес в Орегоне. В Окленде был рабочим сцены в театре. Я же тебе вроде?.. А, это не тебе, это девчонке в парке. Много ездил; по морям ходил. Пару раз брался учиться, сам, – в Канзасе год, когда работал управдомом в студенческой общаге. Потом в Делавэре.
– Сильно продвинулся?
– И там и там первый семестр – нормально. А второй коту под хвост. Срывов больше не было, ничего такого. Даже не пил. Просто все проебывал. На работе у меня порядок. Только с учебой пиздец. Работаю. Мотаюсь. Читаю много. Еще помотался. В Японию. В Австралию – хотя там не очень задалось. Поболтался на лодках вокруг Мексики и Центральной Америки. – Он рассмеялся. – Так что видишь – я не псих. Не настоящий. Давным-давно уже не настоящий псих.
– Ну, сюда-то ты приперся? – Германское лицо Тэка (с чудным негроидным носом) мягко его поддразнивало. – И не знаешь, кто ты таков.
– Да, но это я просто не помню, как меня…
– Снова дома, снова дома. – Тэк свернул к подъезду и взобрался на деревянное крыльцо; на предпоследней ступеньке обернулся: – Заходи.
Фонарных столбов по углам не было.
На углу – перевернутая машина в брызгах стекла. Ближе – два пикапа на ступицах без колес, «форд» и такси «дженерал моторс» с побитыми стеклами. Через дорогу над грузовым подъездом тихонько покачивались мясницкие крюки на направляющих под навесом.