Дальние снега

Изюмский Борис Васильевич

— Одно твое слово — и властолюбец станет червем, — сказал Иван. — Да и зачем тебе Мария?

— Я его проучу! — в бешенстве процедил Петр.

— Мой отец правильно рек, — продолжал Иван, — России во вред выскочки. Временщики тем боле. Опора монархии — первые фамилии, аристократы по рождению…

«Этого подлого Меншикова надо услать на время за границу и порушить обручение с Марией», — думал Петр, зло покусывая губу.

Словно прочитав его мысль, Иван пылко воскликнул:

— Аль ты не самодержец?!

Иван терпеть не мог своего

«друга», внутренне кипел от его наглости, самоуверенности, но желание извлечь пользу из этой близости брало верх, и он делал вид, что предан, в восторге от каждого слова императора. Тем более что и батюшка Алексей Григорьевич — гофмейстер при великой княжне Наталии — поощрял эту дружбу.

Услышав о том, что произошло в церкви святого Пантелеймона, Остерман решил: вот и пришла пора, сделав ставку на Долгоруких и Голицыных, заматовать генералиссимуса, рассчитаться за угрозу колесованием.

Сам же с места охоты, куда сопровождал воспитанника, написал письмо светлейшему: «Его императорское величество радуется о счастливом Вашей великокняжеской светлости прибытии в Ораниенбаум и от сердца желает, чтоб сие гуляние Ваше дражайшее здравие совершенно восстановить могло, еже и мое всепокорнейшее желание есть. Вашу великокняжескую светлость всепокорнейше прошу о продолжении Вашей высокой милости и, моля бога о здравии Вашем, пребываю с глубочайшим респектом вашей великокняжеской светлости всенижайший слуга».

Дальше Остерман продиктовал мальчишке, и тот сделал приписку: «И я при сем Вашей светлости и светлейшей княгине, и невесте, и свояченице, и тетке, и шурину поклон отдаю любителны».

* * *

Меншиков быстро шел по коридору своего дворца. На повороте он повстречал Марию. Она разрозовелась. С трудом скрывая радость, сообщила:

— Жених мой, батюшка, съехал от нас…

— Как съехал? — ничего не понимая, уставился на дочь Меншиков.

— И вещи свои увез в Летний дворец… Видно, не по душе ему здесь…

Меншиков пришел в ярость: «Щенок!». Что юнец выходил из повиновения, ускользал, он замечал и прежде: тот старался не попадаться ему на глаза, повернуться вроде бы случайно, спиной, а недавно строптиво заявил: «На Марии я раньше двадцати пяти лет не женюсь». Болтовня. Оженишься вскоре. Но этот побег! Поехать немедля в Летний? Нет, лучше сначала к Остерману, и чтобы он, негодяй, возвратил назад своего воспитанника.

Светлейший резко, нетерпеливо позвонил, крикнул камердинеру:

— Карету!

Вскочив в нее, помчался к дому вице-канцлера.

Яростно размахивая тростью, взбежал по ступеням остермановского дома.

Нечесаный лакей в затрапезной ливрее встретил его в передней:

— Прикажете доложить, ваша светлость?

— Где барон? — резко бросил Меншиков, не обращая внимания на вопрос.

— У себя… Трапезовать изволят… Доложить прикажете?

Отпихнув слугу, Меншиков прошел по длинному коридору и поднялся на второй

этаж.

Еще в прошлые посещения, когда Александр Данилович приезжал с глазу на глаз посоветоваться с вице-канцлером, ему бросилась в глаза царившая здесь неряшливость. Светлейший и сам не отличался особо тонким вкусом, но удивлялся случайному подбору обстановки. Замечательные резные столики и секретеры работы парижских мебельщиков уживались с громоздкими шкафами и комодами, кое-как сколоченными плохими столярами. Яркие, кричащие обои подавляли мягкие тона гобеленов лионских мануфактур. Пыль покрывала все — от спинок стульев до дверных ручек.

Распахнув двери, Меншиков ворвался в столовую.

За длинным обеденным столом сидела вся семья. Марфа хмуро взглянула на нежданного гостя. Андрей Иванович спокойно поставил на стол чашку с кофе, встал.

— Ваша светлость оказали мне большую честь, посетив мое скромное жилище. Филат, прибор для князя! — Он вытер влажные губы уголком несвежей салфетки, наложенной за отворот стеганого халата с собольим воротником.

Стоявший за спиной Остермана пожилой камердинер с подносом начал торопливо расставлять серебряные тарелки, походившие скорее на свинцовые.

— Я не кофий, Андрюшка, распивать к тебе пришел! — грозно бросил Меншиков. — Сурьезный разговор предстоит.

— Я всецело к услугам вашей светлости, — поклонился Остерман.

— Наедине!

— Тогда прошу вашу светлость пройти в мой кабинет.

— Незачем! — отрезал Меншиков. — Поговорить и здесь можем…

Остерман обернулся с невозмутимым видом:

— Филат, поди вон! Мой ангел, будь так добра, оставь нас на минутку с его светлостью.

«Ангел» бросила на Меншикова злой взгляд и, шурша мятым кринолином, вышла из комнаты, уводя с собой детей.

— Я всецело к услугам вашей светлости, — повторил Остерман, — прошу покорнейше.

Меншиков садиться не стал, а, подойдя почти вплотную к хозяину, хрипло произнес:

— Твоих рук дело, Андрюшка?

Остерман с показным недоумением пожал плечами, брови его поползли вверх:

— Не в силах уразуметь, о чем ваша светлость говорить изволит.

— Дурнем безмозглым прикидываешься? — вскипел Меншиков. — Аль без твоего ведома император в Летний переехал? Не ты ль его науськал?

— Мне непонятен гнев вашей светлости, — спокойно ответил Остерман. — Его величество в поступках своих никому отчета давать не желает, а тем паче мне, ничтожному слуге его.

— Юлишь, Андрюшка! — прорычал Меншиков, и лицо его пошло красными пятнами. — Противу меня пойти вздумал, шельма неблагодарная?! Забыл, кто тебя на службу выволок? С Ванькой Долгоруким сговорился? С огнем играешь, да гляди, как бы не ожегся!

— Ваша светлость! — укоризненно воскликнул Остерман с видом оскорбленной невинности и приложил стиснутые ладони к груди. — Отриньте неправедный гнев! Клянусь богом, ни в чем я противу вас не провинился, и осуждения сии неосновательны.