Дальние снега
Шрифт:
Ну, бога гневить не приходится, принуждать Александра учиться не надо, как сына вологодского дворянина Ивана Маркова. Послал его Петр в Венецию для навигационной науки, а Иван в Россию сбежал, постригся, как иеромонах Иосаф. Его, однако, из монастыря извлекли да в Венецию возвратили.
Александру такое не грозит. На все у него желания и времени хватало, даже на обучение танцам и делание статуй.
За молчаливым завтраком Мария сидела с синими кругами под глазами, уткнувшись в тарелку. Ну и недоумок. Он ее на трон подсаживает, а она развела меленколию — вздохи да охи. И
Но не знал отец истинную причину горя Марии: полюбила она Федора Долгорукого, и не надобны ей были никакие царства, троны, отвратителен даже вид одиннадцатилетнего прыщавого мальчишки, предназначенного ей в мужья. Все в Федоре было ей по душе: и его почти смуглое благородное лицо, и то, что крепок, ловок, и что сдержан в разговорах, умен и скромен.
При необыкновенных обстоятельствах познакомились они. Отец Федора — князь Василий Лукич — полагал, что сын пойдет по его стопам — станет дипломатом. Поэтому уготовил ему место в коллегии иностранных дел. Однако Федька хотя и легко изучал языки, но больше бегал на верфи поглядеть, как работает царь, вырезал дома из дерева фрегаты, корветы, только и твердил:
— Хочу корабли строить!
— То арапу Ганнибалке к лицу, — вразумлял его отец, — а отпрыску Долгоруких…
— Не люблю я, батюшка, двора. Никак не люблю… И если сам государь корабли строил, то почему мне зазорно?
Все же Федор настоял на том, чтобы отец записал его служить на корабле Каспийского флота, — хотя бы так быть ближе к любимому делу.
В тех краях главным военачальником был друг Василия Лукича генерал Матюшкин, и его-то просил князь «приглядеть за неразумным».
Долгорукий пришелся по душе старому генералу, особенно когда он геройски проявил себя в десантах, сражениях с горцами, и на третий год службы Матюшкин с победной депешей послал в Питербурх именно его.
В дороге путь гонцу преградило наводнение, затопившее мост. Возле него Федор увидел две кареты. В одной, богатой, — девушку и, очевидно, ее мать, в другой — их людей.
Долгорукий помог дамам — пока схлынет вода — устроиться на ночь в избе для охотников. Девушка была совсем юной, тоненькой, с нежным лицом и большими глазами, в которых, как сказал себе Федор, горел кроткий огонь. Путешественницы, примостившись возле очага, поочередно пили чай из стакана Федора и весело беседовали с ним. Девушку, как выяснилось, звали Марией.
Ночью кто-то тихо постучал в окно сеней, где бодрствовал Федор. Он выскочил наружу. Какой-то бородатый охотник предупредил, что сюда идут «лесные люди», а от них добра не жди. Долгорукий разбудил своего денщика, кучера и камердинера путешественниц, вооружил их, приказал разжечь несколько костров и на поляне перед избой устроил засаду. Но бог миловал — разбойники не появились.
Наутро вода с моста спала. Федор, попрощавшись, продолжил путь. Мария, вместе с матерью выйдя на дорогу, печально помахала ему вслед зеленой накидкой.
В Пптербурхе Федор был обласкан императрицей, и, когда Екатерина спросила, каковы его желания, Федор осмелился сказать:
— Прошу о великой милости.
— Какой же? — вскинула брови императрица.
— Дозволь, государыня, в Англии учиться корабли строить! С малых лет мечтаю.
В это время вошел светлейший и — о чудо! — с ним путешественницы, кому помогал Федор в пути. Так
Императрица рассказала Меншикову о просьбе поручика.
— Ну что ж, — снисходительно отнесся светлейший к этой просьбе, — России надобны флотские архитекторы. Жди указа от коллегии.
А про себя подумал: «Одним Долгоруким будет меньше в столице».
Вскоре вместе с отцом Федор оказался во дворце Меншикова на ассамблее. Как счастлив был он очутиться рядом с Марией!
Молодые люди полюбили друг друга, с ведома Дарьи довольно часто встречались.
Они скрывали от Меншикова эти встречи: мало того что Федор из рода, ненавистного светлейшему, это могло помешать князю распорядиться судьбой дочери. Для Федора сие грозило Шлиссельбургскою крепостью.
Отчаявшись, Федор предложил Марин, переодевшись, бежать с ним в Швейцарию, сказал, что ему удалось достать экипаж, выправить документы на имя поляков Грибовских, якобы возвращающихся в Варшаву. Мария не решилась на подобный поступок, не могла переступить порог дочерней покорности, расстаться с матерью.
Когда отец известил о предстоящем венчании с императором, сердце у Марии так заколотилось, что казалось: еще мгновение — и вырвется из груди. Она стала умолять отца, чтобы разрешил уйти в монастырь. Да мольбами этими только вызвала гнев. В своем девичьем воображении Мария свыклась с мыслью, что будет женой Федора, часто представляла заботу о нем, нежные ласки, доверительные разговоры, своих чад. Теперь, когда все это рухнуло, Мария считала: жизнь для нее кончилась на шестнадцати годах. Так и сказала об этом матери, от которой у нее никогда не было секретов. А Федору послала записку: «Рука — императору, а сердце вечно останется твоим».
…Федор долго поникло сидел у стола, заваленного чертежами. Возле зеленого фолианта «Об искусстве судостроения» лежал на бордовой бархатной подстилке зелен-камень, привезенный когда-то с Урала. Федор взял камень в руку. Нежно-зеленый — казалось, лучи солнца навсегда угнездились в тонких прожилках-гроздьях, — формой схожий с сердцем, камень не умещался на ладони, согревал своим теплом. В самой глубине его трепетало таинственное зеленое пламя. Он был чистым, загадочным, нежным, как Мария — его первая и единственная любовь. До сей поры зеленел надеждой юности, но теперь надежды не оставалось. Федор осторожно положил камень на место, и зеленый цвет сгустился, померк. Значит, удел его — вершить Петровы начертания, никому не дать свернуть с курса российский корабль, этому жизнь посвятить.
Овеваемая свежими ветрами обретенных морей, Россия тянулась к своей судьбе, мучительно становилась в рост. И разве не ему помогать в том прилежанием и неусыпным трудом.
Федору чужды были придворные интриги корыстолюбцев. Он считал, что рожден не для того, чтобы изгибаться горбом, как сказал отцу. Образованным людям силы надо тратить на то, чтобы знаниями своими и трудами возвышать Россию, а не идти на поводу тщеславия. Он дорожил знатностью своего рода, положившего начало Москве, но полагал, что только достоинством и порядочностью можно хранить доброе имя. С огорчением замечал Федор, как дворцовые распри, где в угоду низменным целям, корыстным желаниям приносились в жертву интересы государства, возрождали боярское своеволие, как упала забота о флоте, портах, гаванях.