Дальний приход (сборник)
Шрифт:
— Это Никола… Николай Угодник, — пояснила соседка. — Покойница-то всегда ему молилась за тебя.
Она перекрестилась, глядя на образ, а потом спросила:
— Если с собой заберете, так, может, в полотенчико чистое завернуть?
— Нет… — покачал головою Николай Сергеевич. — Зачем я забирать буду, если и молиться-то не умею. Хотите — берите себе.
— Дак возьму ведь, возьму! — торопливо обрадовалась соседка. Залезла на табуретку и дрожащими руками сняла икону. — Дай вам Бог здоровья. На што она вам действительно, если не молитесь. А я помолюсь. Пока жива буду, каждый раз
Николай Сергеевич хотел улыбнуться, но не сумел.
— Молитесь… — серьезно сказал он. — Молитесь, пожалуйста, обо мне…
Сосед Николай
Нога подвернулась, когда Егоров карабкался вверх по крутому обледеневшему склону. И, наверное, будь он налегке, сумел бы удержаться, но тяжелый рюкзак с картошкой потащил вниз. Егоров упал, и упал неудачно. Что-то хрустнуло в застрявшей между обледеневшими камнями ноге, от острой боли помутилось сознание и стало вдруг нестерпимо жарко посреди усилившегося к вечеру морозца.
Егоров потерял от боли сознание и очнулся уже от холода, пронизывающего насквозь. Попробовал шевельнуться, но снова острая боль оглушила его, и он замер.
Станция была совсем близко. Подняться на береговой склон, пройти сквозь перелесок, заполненный застывающими синеватыми сумерками, а дальше уже станционные заборы. Оттуда доносились звуки — лязганье маневренного паровоза, усиленный репродуктором голос диспетчера: «Внимание! На второй путь подается состав с березовыми дровами!»
Все слова объявления Егоров различал совершенно отчетливо и так же отчетливо понимал, что ему-то не докричаться сквозь станционный шум. Он попробовал было, но крик «Помоги-те-е…» растянулся вдоль обледеневшего берега и бессильно застрял в синевато-холодных сумерках.
— Внимание! На второй путь подается состав с березовыми дровами! — снова объявили по станционному динамику.
И Егоров чуть не задохнулся от бессильной злости и на состав с березовыми дровами, и на соседа Николая, своего тезку, с которым сговаривались они сегодня вместе ехать на дачу за картошкой, и на самого себя, психанувшего, когда выяснилось, что сосед не сможет поехать с ним, и отправившегося — не пропадать же взятому отгулу! — на дачу пешком.
Злость и помогла вывернуться из рюкзачных лямок. И хотя снова ослепило вспышкой боли, но стало легче. Кусая губы, Егоров начал карабкаться вверх. Насколько раз он соскальзывал, и тогда снова на мгновение терял сознание от острой боли, но, очнувшись, продолжал карабкаться и одолел, одолел-таки береговой склон, упираясь локтями, пополз по глубокому снегу к поваленным возле берега сушинам.
План — Егоров только сейчас осознал, что это действительно план спасения — как-то сразу созрел в голове. Наломать сухих веток и попытаться развести под сушинами костер. Если они загорятся, огонь и дым могут заметить со станции. Ну, во всяком случае, тогда он не замерзнет. Сможет передохн у ть…
До сушин Егоров полз бесконечно долго, прорывая в снегу глубокий след. Снег — сухой и холодный — лез за шиворот, набивался в уши, в рот, в глаза, но Егоров полз вперед, зная, что там — у сушин —
И дополз. Стащив с рук обледеневшие варежки, начал ломать сухие ветки, и хотя каждое движение отдавалось болью в поломанной ноге, сумел сложить костерок и полез в карман полушубка за спичками. И только тут, совершая это привычное, но сейчас тоже неимоверно трудное движение, понял, что весь героический марш-бросок к сушинам был бессмысленным. Спички — это Егоров вспомнил совершенно точно — он засунул вместе с сигаретами в кармашек рюкзака…
Сразу стало нестерпимо холодно.
Лежа на спине, Егоров обшарил все карманы, но спичек там не было. В карманах ничего не было, кроме сухого холодного снега да маленького металлического образка Чудотворца Николая, который когда-то давно засунула в нагрудный карман пиджака жена.
Сжимая в непослушной, занемевшей от холода руке образок, Егоров обреченно подумал, что вернуться назад к рюкзаку не удастся. Слишком далеко отполз. Слишком много сил вложил в свой план спасения.
Он заплакал. Слезы не стекали по лицу, а замерзали льдинками на глазах. Егоров замерзал. Он понимал это, и это было совсем не страшно. Просто было очень жалко себя…
Как-то очень ясно сквозь замерзшие на глазах слезы видел сейчас Егоров жену, дочку, близких своих, соседей. Соседа своего, тезку Николая, Егоров тоже видел, и уже не было на него никакой злости за то, что обманул с поездкой на дачу.
Ни на кого не было злости.
Жалко было только, что многого не успел сделать, не успел сказать жене и дочке самого важного, не успел в последний раз сходить в церковь и, не просто томясь и скучая, простоять всю службу, а помолиться, как следовало бы…
Боль в ноге утихла. Было уже и не холодно даже. И сумерки тоже как бы рассеялись. Дремота заволакивала сознание…
И все равно умирать не хотелось. Очнувшись, Егоров вдруг понял, что замерзает, и мысль эта обожгла его. Он рванулся вперед, к огням станции, сияющим тускловатым заревом за перелеском, крича от боли, царапая пальцами снег, пополз. Ему казалось, что он продвинулся далеко, но когда оглянулся — сушины были рядом, он продвинулся вперед всего на пару метров.
Егоров не помнил, чтобы ему приходилось плакать с тех пор, как вышел из детского возраста, но сегодня он плакал во второй раз, и, странно, снова слезы принесли облегчение. Снова стихло отчаяние, и снова, сжимая в руке образок, начал задремывать Егоров, и в этой дремоте снова видел соседа-тезку, который возился в гараже с машиной, время от времени поглядывая в сторону подъезда. Вот поднялся он по лестнице и позвонил в квартиру. Дверь открыла жена Егорова.
— Не вернулся еще Николай?
— Нет… Чего-то задерживается… Мы уже стол накрываем, а его нет.
Сосед нахмурился, вернулся в гараж и сел в машину.
Егоров видел в полудреме, как едет он на дачу, как — все так же жмурясь — идет по его, Егорова, следам… Вот — перешел через реку, остановился возле брошенного Егоровым рюкзака, легко вскинул на плечо и двинулся дальше. Вот поднялся по круче на берег, вот…
Кто-то сильно встряхнул Егорова за плечо, и он очнулся от дремоты.
— Вставай! — раздался вверху голос.