Дальняя гроза
Шрифт:
— Но, позвольте, мистер мизантроп, — с великолепным прононсом заговорил Кешка, — ваш лозунг приведет к гибели человеческого рода. Кроме того, женщины — чудо природы. Стоит жить уже ради того, чтобы хоть на мгновение узнать обнаженную маху!
— Все они — красивые и кикиморы — способны лишь предавать, — Тим Тимыч упрямо твердил свое.
— И как ты можешь такое! — не вытерпел и Вадька. — А твоя мама — разве она не женщина?
— Не в этом дело. Это единственная женщина, которую я люблю. И точка! — почти свирепо отозвался Тим Тимыч.
— Боже мой, с каким человеком мы свели дружбу! — Кешка воздел свои бледно-голубые очи к небу. — Помоги, господи, образумить заблудшего отрока...
В колючих, как репейники, глазах Тим Тимыча раскалились злые угольки, он оттолкнул Кешку, пытавшегося облапить его, и почти
— Паяц несчастный! Целуйся со своей Дульсинеей, только не в классе за партой! Апулея начитались!
Вадька и Мишка притихли, панически ожидая взрыва, и были ошеломлены, услышав Кешкин хохот, раздавшийся поистине с гомерической силой. Кешка хохотал долго, с наслаждением. Казалось, этот хохот вот-вот достигнет гор, и эхо вернет его обратно, в тихий и немноголюдный сейчас парк. — Цицерон! Сократ! — восторженно восклицал Кешка в паузах между хохотом. — Марат! Робеспьер! А между тем, кретинище, ты даже не подозреваешь, как ты меня превознес! «В те дни, когда в садах Лицея я безмятежно расцветал, читал охотно Апулея, а Цицерона не читал...» — пропел Кешка. — Нет, надо же! Так возвеличить, так обласкать! Я по гроб жизни перед тобой в долгу, милейший ты наш Тим Тимыч!
— Рехнулся он, что ли? — подозрительно косясь на Кешку, спросил плетущийся в сторонке Тимка. — Паяц, сказано, паяц...
— Да, я паяц и тем горжусь! — уже серьезно воскликнул Кешка. — Горжусь тем, что живу на земле и радуюсь жизни. И тем горжусь, что люблю. И что целуюсь. Хочешь, я свою Анюту при всех расцелую вот здесь, в этом парке? Или на Кабардинской? Хочешь?
— Ну и целуйся, юбкострадатель! — презрительно набычился Тим Тимыч.
— А ты, Тим Тимыч, случаем, не больной? — озорно вскинулся на него Кешка, все еще надеясь перевести столь неожиданно вспыхнувшую ссору в мирное русло.
— Подлец ты, Колотилов! — словно выстрелил Тим Тимыч и, круто свернув в боковую аллею, стремительно зашагал прочь.
— Зря ты его так, — с жалостью в голосе сказал Мишка. — Ты же знаешь, он парень обидчивый.
— А мне с Казбека плевать на его обиду! — неожиданно взорвался Кешка. — Когда он меня каменьями, вы с Вадькой в рот воды набрали?
Они остановились и стали похожи сейчас на взъерошенных петухов. Кешка ждал, что друзья начнут оправдываться или попытаются нападать на него. В его возбужденном мозгу уже рождались веские и неотразимые доводы, но Валька вдруг сказал просто, мирно и обыденно:
— Ребята, а хорошо, что сфотографировались, да? По крайней мере, на фотке вчетвером будем. А то, глядишь, подеремся и каждый — своей дорогой.
Эти слова немного охладили Кешку, но он долго не мог утихнуть, оглядывался назад, надеясь увидеть возвращающегося с повинной Тимку, и, не обнаруживая его, вновь закипал:
— Из-за того, что его Катька в восьмом классе переметнулась к Гришке Воскобойникову, возненавидел весь прекрасный пол! А заодно и своих лучших друзей!
Гулять по парку им расхотелось. Мишка сказал, что ему позарез нужно выполнить поручение отца — купить ниток в магазине «Галантерея», а Вадька, как всегда, должен был отправляться в столовую получать комплексный обед. Родители Вадьки учительствовали в школе и домашние обязанности, связанные с питанием, возложили на него. Кешка, не скрывая обиды, холодно распрощался с друзьями. Вадька и Мишка пошли к выходу из парка, Кешка же наоборот, продолжил путь в ту сторону, где, уже укрываясь синеватой мглой, громоздились горы. Он будто намеревался совершить восхождение. Один, без своих друзей.
На другой день Вадька, не сговариваясь, встретился с Кешкой у уличного фотографа. Ефим Разгон, широко улыбаясь, вручил им четыре пакета фотографий.
— В каждом пакете по десять штук, — многозначительно заявил Разгон.
— Как вы угадали наши мысли? — изумился Кешка, выпялив на Разгона свои бледно-голубые глаза.
— Ефим Разгон не только фотограф, милый юноша, он еще и волшебник, — важно произнес тот. — И поимейте в виду, что за дополнительные двадцать восемь фотографий я с вас не беру ни копейки. Пусть это будет мой скромный дар будущим защитникам Родины. — Он вдруг посерьезнел и сказал со скорбью в голосе таким тоном, будто признавался им в чем-то самом сокровенном: — Если хотите знать, мои юные друзья, я тоже имею сына. И его тоже заберут в армию. Нет, простите, я неправильно выразил свою мысль. Скажите,
Вадька и Кешка машинально слушали неторопливую, задумчивую речь Ефима Разгона, а сами всматривались в фотографию, будто никогда еще не видели себя такими, какими были изображены на этом листке фотобумаги.
Слева на скамье сидел Тим Тимыч. У него и впрямь было лицо древнего римлянина, короткая, ершистая прическа, взгляд человека, раз и навсегда определившего свою цель в жизни. Костюм у Тим Тимыча был, пожалуй, ничуть не хуже, чем у «лондонского денди» Мишки Синичкина. Левой рукой Тим Тимыч как бы полуобнял Вадьку, который с напряженной задумчивостью, даже угрюмостью, всматривался в объектив, словно пытался увидеть в нем свою судьбу. Несмотря на старания Ефима Разгона, Кешке не удалось отрешиться от беспечности, и лицо его было, как всегда, иронично-улыбчивым. С Вадькой у него было общее только одно — и тот и другой пялились в аппарат, и тот и другой сложили руки на груди. В аппарат смотрел и Мишка, но более застенчиво, пожалуй, даже добродушно.
— Ну вот и родилась наша школьная фотография, — деловито сказал Кешка. — Сэру Тимченко вручи пакет сам. И тоже десять фотографий, а не девять, как я ему обещал. Никогда не поверю, что он не втюрится. Тоже мне, протопоп Аввакум!
— В сведению некоторых эрудитов, — со смехом сказал Вадька, радуясь, что хоть раз сумел подловить Кешку, — протопоп Аввакум был женат, страстно любил свою жену — протопопицу, звали ее Анастасия Марковна, и были у них дети. Анастасия Марковна слыла очень верной женой. Она, не задумываясь, пошла вслед за протопопом в ссылку, в Сибирь.
— Ты это серьезно? — растерянно удивился Кешка. — Ну, тогда — отец Сергий. Тот, чтобы не согрешить, палец себе оттяпал! Указательный!
Злая река Урвань
Повестки из военкомата все еще не было, и перед четверкой друзей встала не дающая покоя проблема: куда девать нерастраченные силы? Естественно, изрядная доля их сил ушла на выпускные экзамены, часть безвозвратно иссякла в дни, когда они сдавали экзамены на значок «Готов к труду и обороне», но, несомненно, силы еще оставались. После фотографирования в парке их содружество как-то распалось, и каждый занялся своими делами.
Вадька едва ли не каждый день бегал в редакцию молодежной газеты и оставлял у хмурого и острого на язык литсотрудника аккуратно переписанные на тетрадных страничках в клеточку стихи. Литсотрудника раздражало не столько стремление Вадьки утвердиться в поэзии, сколько то, что тот писал стихи бисерным почерком, не пропуская ни одного ряда клеточек.
— Вы, юноша, — назидательно, не глядя на Вадьку и небрежно развалясь на обшарпанном стуле, изрекал узколицый, преждевременно лысеющий литсотрудник, — уже сделали меня близоруким. Какого, извините меня, дьявола вы прибегаете к столь возмутительному методу письма? Экономия бумаги? Или задались целью вывести из строя лучшие кадры нашей редакции? Но это, юноша, заранее спланированная диверсия! Взгляните сами! — Он совал листок Вадьке под нос. — Что это, я вас спрашиваю? Письмена древних? Шифровка резидента? Абракадабра! Единственное, что слегка приглушает мою ярость, — это сами стихи. И то лишь в те счастливые мгновения, когда мне удается их расшифровать.