Дама и единорог
Шрифт:
— Так вельможи вроде него понимают свои обязанности? — фыркнул Никола. — Интересно знать, если бы в жилах у него текла истинно благородная кровь, он вел бы себя таким же образом или иначе?
Дядя Леон понизил голос:
— Жану Ле Висту прекрасно известно, какое о нем бытует мнение. — Судя по голосу, он грозно сдвинул брови. — Думаю, тяжкий труд и преданность королю для него важнее, чем пересуды художников вроде тебя, которые, обслуживая его, не питают к нему уважения.
— Не так уж мало
— Охотно верю. Важно быть практичным. Деньги есть деньги — что для дворянина, что для нищего.
Оба рассмеялись. Я вскинула голову и едва не стукнулась о крышку стола. Мне очень не понравился этот смех. Нельзя сказать, что папа мне близок, он холоден со мной, как холоден и со всеми, но неприятно было слышать, как его именем и репутацией бросаются, как будто это кость для собаки. А каков дядя Леон! В следующий раз непременно отдавлю ему ноги. Или еще того похуже.
— Не буду лукавить, рисунки твои неплохи, — произнес он наконец.
— Неплохи! Не то слово!
— Если ты попридержишь свой язык, я подскажу, на что обратить внимание, чтобы ковры стали много лучше — лучше, чем ты способен себе вообразить. Ты не можешь от них отстраниться и поэтому не видишь свои недостатки. Тут необходим посторонний глаз.
— Какие еще недостатки?
Никола словно прочитал мои мысли. Разве возможно сделать рисунок, на котором была я, красивее, чем он уже есть?
— Пока у меня две идеи, но не сомневаюсь, что у Жана Ле Виста появятся еще замечания.
— Что за идеи?
— Предположительно в большом зале будет висеть шесть шпалер, n'est-ce pas? Две большие и четыре поменьше.
— Таков договор с монсеньором.
— С приручением единорога все ясно, но скажи, нет ли в твоих рисунках потаенного смысла? Двойного, так сказать, дна?
Никола переступил с ноги на ногу.
— Что вы имеете в виду?
— По-моему, они указывают на пять чувств. — Леон постучал костяшками по рисунку, а мне показалось, что прямо по моей голове. — Дама, играющая на органе, к примеру, означает слух. Та, что держит единорога за рог, — естественно, осязание. — Он опять забарабанил по столу. — Дама, которая плетет венок из гвоздик — обоняние, хотя, может, эта связь и не так очевидна.
— Венки из гвоздик носят невесты, — пояснил Никола. — Дама соблазняет единорога, предвкушая свадьбу и супружеское ложе. При чем здесь обоняние?
— Что ж. Так я и предполагал, что у тебя не хватит мозгов. Значит, это случайность.
— Я…
— Но теперь ты хоть видишь, что можно еще извлечь из рисунков. Пусть единорог — или другой зверь — нюхает венок. А на том рисунке, где он положил ноги даме на колени, она может держать перед ним зеркало. Это будет зрение.
— Но тогда получается,
— Ну и что. Какая, скажи, польза от единорогов?
Никола не ответил. Может, услыхал мой сдавленный смешок из-под стола.
— Гляди, вот дама трогает единорога за рог. Это осязание. Орган — звук. Венок — обоняние. Зеркало — зрение. Что еще? Вкус. У нас остается два ковра — один с Клод, другой — с госпожой Женевьевой.
«Что он такое говорит? И с мамой?»
У Никола вырвался странный звук, не то фырканье, не то вскрик.
— Что вы хотите этим сказать?
— Ладно, не притворяйся. Будто сам не знаешь. Вот мое второе предложение. Сходство слишком заметно. Жану Ле Висту вряд ли это понравится. Понимаю, что ты портретист, но окончательные рисунки, будь добр, переделай так, чтобы эти дамы были менее узнаваемы.
— Но почему?
— Жан Ле Вист хотел видеть сражение. Вместо того ты предлагаешь ему любоваться женой и дочерью. Это несопоставимо.
— Но ведь он согласился, что единорог лучше битвы.
— Да, но зачем ему это восхваление супруги и дочери? Я очень хорошо отношусь к госпоже Женевьеве и понимаю, что Ле Вист — человек нелегкий. Но давно уже не секрет, что они с Клод как бельмо у него на глазу. Он не допустит, чтобы их изображения попали на такую ценную вещь, как ковры.
— Ой! — вскрикнула я, на этот раз стукнувшись о крышку макушкой.
Послышалось удивленное бормотание, и под стол заглянули два лица. Леон был сама свирепость, а Никола улыбнулся, когда увидел, что это я. Он протянул мне руку и помог выбраться наружу.
— Благодарю, — сказала я, вставая на ноги.
Никола нагнулся к моей руке для поцелуя, но я ее отдернула и сделала вид, что поправляю платье. Нельзя же запросто взять и простить грубости, которые он наговорил о моем отце.
— Что ты здесь делаешь, проказница? — возмутился дядя Леон.
На миг мне показалось, что еще немного — и он меня шлепнет, как будто я одних лет с малышкой Женевьевой, но все-таки он одумался.
— Если твой отец узнает, что ты подслушиваешь, он сильно рассердится.
— Папа сильно рассердится, если узнает, что здесь про него говорят. Ты, дядя Леон, и вы, сеньор, — ответила я, глядя на Никола.
Наступила тишина. Мужчины силились припомнить все свои неподобающие выражения, и вид у них был до того встревоженный, что я невольно рассмеялась.
Дядя Леон нахмурился:
— Клод, ты ужасная озорница. — На этот раз в его тоне слышалось меньше строгости. Скорее, так утихомиривают расшалившуюся собачонку.
— Это не новость. А вы, сеньор, что скажете? Вы тоже думаете, что я ужасная озорница? — обратилась я к Никола. Какое счастье — видеть его прекрасное лицо.