Дама и единорог
Шрифт:
— Вижу, ты не стал скромнее, — хмыкнул Леон. — Твоя роль здесь не первая. Основная заслуга принадлежит Жоржу и его мастерской.
— Жорж хорошо на них заработает.
— С Жаном Ле Вистом особо не разбогатеешь, — помотал головой Леон. — И потом, судя по слухам, Жорж сейчас не в лучшей форме. По словам моего брюссельского знакомого, он либо пьет, либо спит и окосел на оба глаза. С каймой для последнего ковра Кристине помогал картоньер. Жорж был пьян, а дочь рожала. — Он сощурился. — Слышал про
Я пожал плечами, а про себя улыбнулся: Алиенора получила от меня то, что хотела.
— Откуда? Я не был в Брюсселе с прошлого мая.
— Девять месяцев? — покачал головой Леон. — Ну-ну. Хотя это уже не суть важно, она вышла замуж за картоньера.
— Правда? — Я был поражен, хотя и не показывал вида.
Оказывается, Филипп не такой уж скромник по части женского пола. Впрочем, кто, как не я сам, свел его со шлюхой — вот с него робость и слетела. Но в глубине души я был рад за Алиенору. Филипп — отличный парень и явно не Жак Буйвол.
— Tiens, ты ни слова не сказал про ковры. Помнится, ты хотел, чтобы женщины походили на настоящих. Я, вернее, мы с Жоржем и Филиппом сумели тебя переубедить?
Леон еще раз обвел комнату глазами, затем с легкой улыбкой пожал плечами.
— Знаешь, сейчас я заметил, точнее, почувствовал одну интересную вещь. Ты создал некий мир и поселил туда этих особ, но этот мир совсем не похож на наш.
— Но, согласись, они тебя покорили.
— Нисколько.
— Одним словом, — хмыкнул я, — обращение в новую веру не удалось. Выходит, власть этих дам не безгранична.
За дверями раздался шорох, и в большой зал вступили Жан Ле Вист и Женевьева де Нантерр. Последняя явилась как снег на голову, и я быстренько поклонился, чтобы скрыть смущение. А когда поднял голову, различил у нее на губах загадочную улыбку. Помнится, она так улыбалась в тот день, когда я заигрывал с Клод, улыбалась, как будто читала мои мысли.
— Ну, художник, ты доволен? — спросил Жан Ле Вист.
«Наверное, забыл, как меня зовут», — подумалось мне.
Пока я собирался с ответом, он добавил:
— Как по-твоему, они правильно висят? Я бы лично поднял их повыше, но Леон говорит, что и так все замечательно.
Хорошо, что я ничего не успел сказать. Его интересовали не ковры и даже не мастерство ткачей, а насколько комната выглядит облагороженной. Долю секунды я изучал шпалеры. Они примерно на локоть не доходили до пола, и дамы стояли почти на одном уровне с нами. Если переместить их повыше, дамы будут парить над головами.
Я повернулся к Женевьеве де Нантерр:
— Что скажете, сударыня? Надо ли перевесить ковры?
— Нет, — сказала она. — Совершенно необязательно.
Я кивнул:
— По-моему, монсеньор, мы все согласны, что комната выглядит достаточно впечатляющей так, как она есть.
Жан
— Под стать событию, — и повернулся к дверям.
Я не устоял:
— Монсеньор, какая шпалера вам понравилась больше всего?
Жан Ле Вист с недоумением огляделся, как будто только сейчас уразумел, что ковры положено рассматривать.
— Вот эта. — Он рассеянно указал на «Слух». — Флаг очень четкий, и у льва благородная внешность. Пошли, — махнул он Леону-старику.
— Я задержусь на минутку, мне надо переговорить с Никола, — произнесла Женевьева де Нантерр.
Жан Ле Вист даже бровью не повел, а Леон-старик смерил меня суровым взглядом, словно напоминал про обещание вести себя прилично, и последовал за хозяином. Я улыбнулся сам себе. Эта женщина не из тех, кто ищет приключений.
Как только мы остались вдвоем, Женевьева де Нантерр фыркнула:
— Мужу все едино. Он выбрал первый попавшийся ковер — заметил? И кстати, не самый удачный. У этой дамы руки кривоваты, да и узор на скатерти выткан довольно небрежно.
Ясное дело, она старательно изучила ковры. Хорошо, хоть к толщине единорога не придиралась.
— А вам, сударыня, какой ковер понравился больше всего?
— Вот этот.
К моему несказанному удивлению, она показала на «Осязание», а не на «Мое единственное желание», как того следовало ожидать. Все-таки дама с ожерельем писалась именно с нее.
— А почему, можно полюбопытствовать?
— От этой дамы исходит чистота, душевная чистота. Она стоит в дверном проеме, на пороге новой жизни, и смотрит в будущее счастливыми глазами. Она знает, что ее ждет впереди.
Я вспомнил эпизод, побудивший меня изобразить эту сцену, вспомнил сияющее лицо Кристины, которой позволили ткать, ее статную фигуру, застывшую в дверях мастерской. Картина, всплывшая у меня в памяти, настолько расходилась с описанием Женевьевы де Нантерр, что я с трудом подавил в себе желание объяснить ей, что к чему.
— А что скажете об этой даме, сударыня? — Я указал на «Мое единственное желание». — По-вашему, она тоже выбрала новую жизненную стезю?
Женевьева де Нантерр молчала.
— Эта сцена посвящается вам, сударыня. На самом деле мои ковры рассказывают не только о соблазнении, но и о душе. В рисунках сокрыт двоякий смысл. Видите, можно начать с дамы, надевающей ожерелье, и идти дальше по кругу. Тогда выстраивается сюжет о пленении единорога девой. А можно пойти в другом направлении, начать с прощающейся дамы и закончить дамой, которая снимает ожерелье, отрекаясь от плотской жизни. Это мой вам подарок, сударыня. В сцене с драгоценностями не ясно, снимают их или надевают. Можно понимать и так и этак. Этот маленький секрет посвящается вам.