Дама с рубинами
Шрифт:
Внезапно расстаться с жизнью, не выполнив своего намерения, не исполнив долга, – неужели отлетевшая душа погружается в такое полное забвение всего земного, что ей может быть хорошо даже при таких условиях, как утверждают эти люди?
Все оставшиеся в галерее ушли, и наступила такая торжественная тишина, что в зале было слышно потрескивание горевших восковых свечей.
Из глубины темнеющей галереи вышел тогда живописец Ленц, который, вероятно, стоял там, незамеченный, в продолжение всей церемонии.
Старик был не один, а с маленьким внуком: по указанию дедушки мальчик немедленно направился
– Не смей всходить туда, малыш! – крикнул он сдавленным голосом, задыхаясь от негодования, и отдернул ребенка за руку.
– Позвольте моему внуку поцеловать руку, которая. – Старый живописец не мог кончить своей скромной просьбы.
– Это не годится, Ленц, неужели вы этого не понимаете! – поспешил прервать его молодой человек резким отказом. – Что же было бы, если бы все наши рабочие предъявляли подобные требования? А вы, конечно, согласитесь, что ваш внук не имеет на это больших прав, чем дети наших остальных служащих.
– Нет, господин Лампрехт, с этим я не могу согласиться, – горячо возразил старик, и кровь бросилась ему в лицо. – Коммерции советник был.
– Ну да, боже мой, – согласился Рейнгольд, нетерпеливо пожимая плечами, – папа был, конечно, иногда непостижимо снисходителен, но, зная его образ мыслей, трудно допустить, чтобы он позволил такое фамильярное отношение со стороны мальчика в присутствии знатных друзей. – Он указал на залу. – Поэтому и я не могу этого разрешить. Уходи же! – Он оттащил ребенка за плечи, указывая ему на дверь: – Никто не нуждается в твоем поцелуе!
Возмущенная Маргарита раздвинула черные гардины и вышла из оконной ниши. Но в ту же минуту и Герберт пришел поспешно из залы, где он стоял недалеко от двери. Не говоря ни слова, он взял мальчика за руку и провел мимо Рейнгольда по ступеням катафалка к гробу.
– Лучше в губы! – сказал мальчик шепотом своему провожатому с той краткой манерой выражаться, которая свойственна детям, отворачивая свое побледневшее личико от белой, как воск, лежащей в цветах руки. – Он тоже целовал меня, знаете, там под воротами, когда мы были одни.
Ландрат смутился, но только на мгновение, потом взял мальчика на руки, поднял его над гробом. Ребенок низко наклонил свою прелестную голову над неподвижным телом, причем его каштановые локоны упали на холодный лоб покойника, и поцеловал его в обросшие бородой уста.
Грустное лицо молодой девушки, раздвинувшей черные занавески и готовой дать энергичный отпор брату, словно просветлело, и она бросила благодарный взгляд на того, кто выказал серьезный решительный протест против жестокой бессердечности на этом священном месте.
Между тем находившееся в зале общество, стараясь не шуметь, вышло на галерею.
– Боже, как трогательно! – прошептала баронесса Таубенек, в то время как ландрат, сойдя со ступеней катафалка, нежно опустил мальчика на пол.
– Но что это? – обратилась она вполголоса к советнице. – Я не знала, что в вашем семействе есть дети.
– В нашем семействе детей нет, милостивая государыня, сестра и я – единственные оставшиеся в живых Лампрехты, – запальчиво вступил в их разговор раздраженный Рейнгольд, с трудом
– Зачем ты так рано умер, Болдуин, – скорбно прошептал старый советник. – Помилуй, Боже, бедных людей, которые попадут теперь во власть этого бессердечного мальчишки, – он выжмет из них все соки.
В галерее не осталось никого, кроме дедушки и внучки, так как все остальные пошли провожать уезжавших.
– Перестань, Гретель! Мужайся! – уговаривал он стоявшую на коленях на верхней ступеньке катафалка и горько плакавшую молодую девушку, проводя рукой по ее кудрявым волосам.
Она поцеловала холодную руку отца, словно не решалась стереть детское дыхание с губ мертвеца, потом встала и вышла под руку с дедушкой в соседнюю комнату.
– Самое тяжелое пережито, милая Гретель, – сказал он, войдя туда. – Теперь отправляйся-ка ты недели на две опять в Берлин. Там ты, даст Бог, придешь в себя, и твое бедное наболевшее сердце успокоится. Но вспомни тогда и о старом дедушке. Пусто будет в нашем милом Дамбахе – он ведь больше туда никогда не приедет! – Седые усы дрогнули. – Он был мне всегда хорошим сыном, хотя его внутренний мир был для меня книгой за семью печатями.
Сказав это, он вышел и затворил за собой дверь, а Маргарита убежала в самую отдаленную комнату; в красную гостиную. Она знала, что вместе со свечами погаснет и блеск, окружавший его при жизни, блеск, которому многие завидовали, что теперь начнутся приготовления к тому переселению в тихое пристанище за городскими воротами, которое должно произойти завтра рано утром. Да, завтра в это время все кончится, и ее уже здесь не будет, она будет далеко от осиротелого отцовского дома. Сегодня с последним поездом должен приехать на похороны дядя Теобальд, завтра около полудня он уедет назад и увезет ее с собой.
Она ходила взад и вперед, и шаги ее гулко отдавались между высокими стенами большой, слабо освещенной комнаты. Бельэтаж привели пока на скорую руку в порядок, ковры не были постланы, и портреты все еще стояли в коридоре бокового флигеля.
На выцветших обоях темнел большой четырехугольник на том месте, где висел портрет дамы с рубинами, горячо любимой красавицы, чью бедную душу жестокое суеверие заставляло сто лет бродить по старому купеческому дому, пока, наконец ворвавшаяся в него буря не унесла ее на своих крыльях… О, эта бурная ночь, в которую осиротевшая девушка в последний раз смотрела в глаза отца.
– До завтра, дитя мое! – были его последние обращенные к ней слова.
Это завтра никогда не наступило. Она схватилась руками за голову и забегала еще быстрее.
Вдруг дверь залы отворилась, вошел Герберт и пошел по анфиладе комнат, ища кого-то глазами. Он был в пальто и со шляпой в руках.
Маргарита остановилась, увидев его, и медленно опустила руки.
– Как это тебя оставили совсем одну, Маргарита? – спросил он с искренней жалостью, с которой в прежние годы обыкновенно говорил с больным ребенком – Рейнгольдом.