Дама Тулуза
Шрифт:
– Эй, Раймончик! Что ты делаешь в моем Бокере?
Рамонет напрягается, пытается отвечать достойно.
– Кто тебе сказал, франк, что это твой Бокер?
– Доблесть моего брата!
– К черту твоего брата, франк!
– Многие пытались, Раймончик, да немногие после того живы!
– Это город моей матери! – срывая уже голос, кричит сын Раймона Тулузского.
Да только разве переорешь Гюи де Монфора?
– Которой? Запутался я в женах твоего отца, Раймончик! Сколько их
К вечеру рыцари, истекшие потом под доспехами, отходят в Бельгард.
Рамонет, осипший, скрывается в Бокере.
К вечеру следующего дня в Бельгард врывается Симон. Его конница грохочет и гремит и опустошает все окрест, как саранча Судного Дня.
Гюи выходит к нему навстречу и без улыбки, крепко, обнимает брата.
– Наконец-то! – говорит он.
И берет Симона за руку и ведет в свою палатку, над которой развевается, дыбясь, золотой лев.
– Вы голодны? – спрашивает он.
– У меня живот болит, – ворчит Симон. – Две недели жрал-срал, с седла не слезая.
– Я скажу стряпухе, чтобы принесла молока.
– Скажите мне лучше, что здесь происходит.
Гюи начинает рассказывать. Ему уже известно обо всем: и о том, как к Раймону прибыли посланцы из Авиньона, и о том, как старый Раймон уехал за Пиренеи, оставив войну молодому, и о том, как Ламберт де Лимуа оказался заперт в цитадели.
– Так что теперь, мессир, Раймончик осаждает Ламберта, а мы осаждаем Раймончика.
– Ох, – говорит Симон, потирая поясницу, – и задница у меня тоже болит. У вас тут есть постель?
Не дожидаясь ответа, идет шарить в братниной палатке. Вскоре находит ворох соломы и вытертую оленью шкуру, все это бросает посреди палатки, подняв тучу пыли, и сверху обрушивается сам.
Гюи стоит над ним, долговязый, как цапля. Молчит. Симон говорит – снизу:
– Что же вы замолчали? Продолжайте.
Гюи начинает перечислять имена сеньоров, которые отозвались на его призыв и явились в Ним.
– Выходит, так, – говорит Симон, – что конница у нас с вами, брат, изрядная, но пехоты не привели ни вы, ни я. Без этого мяса наша превосходная конница увязнет…
– Наберем в окрестных деревнях. Долго ли сунуть мужланам по пике и объяснить, как надлежит бежать подле конных…
Слушая и одобрительно кивая, Симон вместе с тем почесывает в штанах и вдруг, перебив брата, произносит задумчиво:
– Кажется, я кое-что еще отбил себе об это проклятое седло.
– Я напишу Алисе, – с серьезным видом говорит Гюи.
– Завтра попробуем выманить Рамонета на равнину, – говорит Симон и неудержимо зевает во весь рот. – Где эта ваша стряпуха с молоком?..
Однако выманить Рамонета из Бокера
Неподвижно сидя на коне, Симон смотрел на почерневшие куски мяса, облепленные мухами. И молчал.
У Симона было странное выражение лица – грустное, почти нежное. Будто перед ним спало невинное дитя.
Потом Симон повернулся к своему брату и молвил:
– Раймон горько заплачет над тем, что делает сейчас.
В несколько дней Монфор нагнал пехотинцев. Он взял их в окрестностях Нима, оторвав от работ в разгар лета. Уходили под бабий вой, смущенные, но перечить не смели.
По велению Симона, лагерь обнесли рвом и палисадом. Несколько раз в ночное время на лагерь франков пытались нападать из Бокера и откуда-то из леса, но всякий раз безуспешно.
Продовольствие Симон щипал по приронским городам. Те не находили большого ума в том, чтобы открыто ссориться с грозным Монфором, когда тот близко.
По рассохшимся черствым дорогам тянулись к Бокеру телеги, груженные для Монфора хлебом, сыром, большими клетками с живой птицей. Гнали коров и коз. С этими обозами Симон не ленился отправлять хорошую охрану – местные жители то и дело норовили побольнее цапнуть франков и разжиться их поклажей.
Осада началась и потянулась, повлекла один день за другим…
Ламберт совершенно изменил свое мнение касательно Рамонета и теперь называл его не «сопляк», а «говнюк».
На пятую седмицу осады Ламберт вывесил на крыше донжона большое черное знамя. Оно сонно висело теперь в знойном безветренном воздухе рядом со львом Монфора.
Симон смотрел на него из-за стен Бокера. Скрипел зубами.
В цитадели припасы были на исходе, как ни берег их Ламберт. Лихие воины, крепкие мужчины, привыкшие к доброй трапезе, еле таскали ноги.
Ламберт ходил по крепости, нескладный, как портновская мера, сплевывал розовым и ругался сиплым голосом. Его потемневшие глаза злобно глядели из-под грязной желтой челки.
Хуже голода была жажда. Тухловатой воды в бочках оставалось меньше половины.
А Симон – там, внизу, – выжидал.
Исходила шестая седмица, когда Ламберт распорядился забить первую лошадь. Собрали кровь, разделили между всеми мясо и, как получилось, насытились. Все, что не съели, выбросили за стену, в город, чтобы не разводить тухлятины.
То-то настало Рамонету веселье. Долго не думал, когда от Ламберта лошадиные останки посыпались. Стало быть, оголодали франки. Скоро донжон глодать начнут.