Дама Тулуза
Шрифт:
– Надо Монфора порадовать, – сказал Рамонет.
И велел доставить за городские стены лошадиную голову с оскаленными зубами. Не поленились смешливые бокерцы, переправили ламбертовы объедки его сеньору. Ни одного мосла не пожалели. Жаль, не увидеть, как бесится проклятый франк.
Через день после того вдруг ожила катапульта на церкви Святой Пасхи – а доселе дремала. Пустила неожиданно камень и угодила в грудь ламбертову лучнику. Сидел меж зубцов на стене, с жадностью на Рону глядел. Переломал камень все ребра, впился во внутренности и
Постращав цитадель катапультой, решил Рамонет взять ее штурмом. Небось, франки довольно ослабели от голода, чтобы пальцем их пережать.
На стены крепости наползла осадная башня. Управляли ею горожане, десятка два. Ламберт, приникнув к узкому оконцу, следил за нею. Мысленно всю ее прощупал, разобрал-собрал, оценил. Оценил, кстати, не так высоко. Простенькое устройство, сделанное наспех, без любви и выдумки.
С башни взлетели крючья. Скрежеща, вцепились в стену.
Тотчас же несколько горящих стрел, обмотанных паклей, воткнулсь в деревянное чудище.
– Еще! – заревел Ламберт.
С уханьем раскачали, толкая баграми, раскаленный котел со смолой и последним толчком опрокинули на башню. Вослед пустили десяток пылающих стрел.
Снизу понесся страшный вой. Ламберт засмеялся, выставляя зубы на костлявом лице.
Башня горела. Пламя, вздымаясь выше крепостной стены, кричало почти человеческим голосом. Жаром палило лица осажденным. А Ламберт хохотал во всю свою пересохшую глотку.
С Роны долетел порыв прохладного ветра, шевельнул черное знамя, отбросил с глаз волосы, остудил разгоряченные щеки. От башни остался обугленный остов, а что сталось с нападающими – Ламберт узнать не озаботился.
Цитадель осталась стоять.
Капеллан отслужил праздничную мессу в маленькой часовне. За время осады капеллан иссох, сделался будто вяленый и сильно состарился. Он проговаривал мессу с большим трудом, иной раз и вовсе переходя на свистящий шепот.
Ввечеру забили еще одну лошадь, устроили пир. Ели конину, запивая тухлой водой. Было радостно.
Наутро…
Наконец!
Симонова осадная башня больно кусает нижнюю стену Бокера. Пока с нею идет расправа, бьет в закрытые ворота. Стучит, зовет. Насмехается.
Кричат от боли франки, облитые с бокерских стен кипящим маслом, только Симон не слушает их криков.
И вот ворота растворяются. В душе Симона все разом вздрогнуло – будто ловчего сокола в небо пустили.
Оглушая, вылетела на равнину конница. Рамонет решился встретить врага в открытой битве.
Сошлись лава с лавой. Монфоровы осадные орудия, забытые, догорали у стен.
Гром небесный обрушился на долину Роны. Воды ее помутились от крови.
И слушал Симон страшную музыку битвы, и сам он был этой музыкой.
На что привыкли франки к виду смерти, но даже и они в этот день содрогнулись. Битва закончилась
А черное знамя по-прежнему полоскало на слабом ветру. Бессловесно звало Симона, взирающего хмуро – снизу вверх.
Бой на равнине смутил его. Раймон Тулузский имел похвальное обыкновение бежать перед Симоном. Раймончик оказался тверже.
Сломанные копья и мечи, пики, алебарды, ножи, пробитые кольчуги, залитые красным доспехи, вывернутые забрала, иссеченные тела, вырванные внутренности – равнина смердела смертью.
Симон сказал своему брату Гюи:
– Мы сидим здесь двенадцатую седмицу и все без толку.
– Мы сидим здесь, – отозвался Гюи, – а Ламберт сидит там.
Симон без того был мрачен, а тут и вовсе сделался как полночь.
– Проклятье, брат. Будто я хоть на мгновение могу позабыть об этом…
– Вам придется оставить Бокер.
– Чтобы Раймончик и дальше отбирал мои города?
– Мессир, – повторил Гюи, – если вы хотите увидеть Ламберта живым, вам придется снять осаду и начать переговоры.
– Ламберт еще держится, – упрямо сказал Симон.
Но Гюи, когда надо, выказывал себя на диво твердолобым.
– Вы не успеете взять Бокер. Цитадель погибнет раньше.
– Если бы Ламберт умер, – сказал Симон, – они спустили бы черное знамя. Я знаю Ламберта. Он не умрет, пока я ему не позволю.
– Он умрет без вашего позволения, когда у него закончится вода, – негромко отозвался Гюи.
Симон не захотел отвечать ему.
Минуло несколько дней.
Черное знамя – под солнцем выгоревшее, ставшее бурым – висело на крыше донжона.
Ламберт был жив.
Цитадель ждала помощи.
Настал август. Земля переполнилась урожаем. Мужланы, пригнанные в армию Монфора, тосковали и маялись – домой хотели. Но своевольно покинуть графа не решались. Как бы за такое Монфор целую деревню не спалил.
И вот ночью у палисада франкского лагеря ловят какого-то человека. Подкрадывался, таясь в тени. Его валят на землю лицом вниз, крутят ему руки за спиной, а после, взяв за волосы, тянут голову назад, чтобы ловчее перерезать горло.
Этот человек не сопротивляется и не делает ничего, чтобы спастись, и только кричит на наречии Иль-де-Франса, чтобы ему оставили жизнь до того мгновения, когда он сможет увидеть графа Симона.
Тут этого человека хорошенько связывают и гонят в лагерь. У палатки графа Симона спрашивает симонов оруженосец и сын, меньшой Гюи:
– Зачем тебе непременно видеть мессира де Монфора?
Тот человек плачет и дрожит и заметно, что он изголодался.
– Я принес ему вести, – говорит он хрипло. – Я принес вести из цитадели. Дайте мне напиться…