Дама в палаццо. Умбрийская сказка
Шрифт:
— Нет, не думаю. И не могут вмешаться в выбор обстановки.
— Тогда давай начнем. Начнем подбирать мебель. Пусть Бренца и его рабочие занимаются своим делом. Да, отлично, так мы и сделаем, — рассеяно договорила я, уже выходя из Сан-Джузеппе и сворачивая на Виа дель Дуомо.
И все же я гадала: обвели меня вокруг пальца или оказали милость? Я и до сих пор не знала. Обида и благодарность теснили друг друга, и наконец я спросила:
— Пожалуйста, помоги мне разобраться хоть вот в чем: зачем Самуэлю — или Убальдини? — было соблазнять нас обещаниями отделать квартиру по высшему классу? В конце концов, предполагается — по контракту, — что мы проживем в ней долго. Возможно, останемся навсегда. Почему их волнует что-то, кроме состояния самого строения? Какое им дело, что у нас будет
— Подумай еще раз. Вспомни, сколько раз мы спрашивали себя, почему Самуэль, а потом Убальдини так — скажем — носились с нами? С первой встречи. Как они старались нас обаять, поселили на Виа Постьерла. Усердно соблазняли. Думаю, для них вся суть в нашей истории. Пара, познакомившаяся и поженившаяся на склоне лет: я в сорок девять ушел на пенсию после двадцати шести лет банковского дела; ты — явно художественная натура, insolita, spiritosa — необыкновенная, вдохновенная, как не раз отзывался о тебе Самуэль. После того как мы три года прожили в Венеции, еще два — в тосканской деревушке и тут же принялись искать жилье в Орвието — они вряд ли ожидают от нас постоянства, свойственного пожилому возрасту. Эти обстоятельства — признаю, наряду с другими — показали нас в идеальном свете. Мы оказались самыми подходящими кандидатами. Мы заплатим за реконструкцию, поживем в палаццо, пока не будут амортизированы вложенные средства — если такие бродяги, как мы, вытерпим на одном месте достаточно долго. А потом отправимся навстречу следующему приключению. Что бы они ни думали о нас в остальном, мы явно не та пара, которая как поднимется по лестнице в номер 34, так и останется в нем до конца. Наших дней. Или даже их дней. А коль скоро они рассчитывают, что, скорее рано, нежели поздно, мы освободим помещение, почему бы не убедить нас привести его в изящный вид, насколько позволяют наше тщеславие и банковский счет?
— Верно. Прямолинейное, достойное четырнадцатого века рассуждение. Но что ж, к их будущему общему разочарованию скажу: не стану ничего улучшать. Хоть и слышу заранее, как Барлоццо называет всю отделку «скупердяйской», как назвал конюшню, когда увидел ее впервые.
— Убальдини — не Луччи. В отделке не будет ничего скупердяйского.
«Убальдини — не Луччи», — повторила я про себя, и эти слова отозвались мыслью, которая с первых дней помогала мне выносить общение с Самуэлем: «Эти уловки другие, не кривые, а извилистые».
— Пусть пока все идет, как идет, — говорил Фернандо. — Взнос они запросили умеренный, и квартиру мы получим умеренно красивую. Нам большего и не надо.
Конечно, не надо. И кроме того, все всегда оказывается не таким, как мы думаем. Или хуже, или лучше. Или в чем-то иным. Мы просто не созданы, чтобы все это понимать. Не понимаем, когда и как нам следует вмешаться в ход жизни. А когда следует отпустить ее, чтобы шла как идет. Нам и не положено понимать. Эта мысль утешила меня, и я широко зашагала вверх по холму, так что вскоре запыхалась, и вот тут-то утренние новости наконец дошли до сердца. Я отпустила удерживавшую меня руку Фернандо и пустилась бегом, потом повернулась к нему лицом и крикнула:
— Мы будем жить в бальном зале, Фернандо! Слышал ли ты что-нибудь удивительнее?
Глава 19
БРАМС В ПЕРЕУЛКЕ
Фантазия, желание, если остаются пустыми, могут стать мукой. И вот, чтобы спастись от нее, человек отказывается от желания. Замазывает его новой мечтой. Новой уловкой. Именно так, волей-неволей, вышло с нами за два года ожидания бального зала. Ради сохранения душевного покоя мы отложили фантазии о том, как поселимся в палаццо Убальдини. Мы продолжали «хорошо жить», как единодушно подстрекали нас Барлоццо и Самуэль, и, вопреки иногда появлявшемуся по ночам чувству, что мы плывем по ночному морю более или менее в сторону Португалии, мы и в самом деле жили хорошо. И хорошо трудились, и накапливали маленькие успехи в личной и деловой жизни. Мы только перестали — во всяком случае, после первых месяцев ожидания — готовить
И вот мы сказали себе, что теперь, пребывая среди стука молотков, цементной пыли, сицилийцев, неаполитанцев и красного вина, рядом с шантажистом, мы сумеем понемногу поверить в то, что уже начинали считать мифом. Так мы и сделали.
В первые дни мы пригласили Барлоццо засвидетельствовать сдвиг, и не прошло и часа, как тот расхаживал по помещению, перешагнув через Бренцу, как через кипу досок, с царственным пренебрежением сверкнув продолговатыми серебристыми глазами на geometra, заверещавшего было, что посторонние на рабочую площадку не допускаются. Барлоццо развлек рабочих рассказом о собственном, «уже не таком запущенном» доме и с неподдельным удовольствием продегустировал с ними приготовленную к завтраку пластиковую бутылку вина.
Я чувствовала, что в тот день получила благословение Князя — пусть без святой воды и молитв, зато от всей простой доброты его старого львиного сердца. И его благословение помогло нам снова поверить в миф.
Вскоре визит нанесли и Миранда с Тильдой. Думаю, их появление в номере 34 и выход из него были должным образом отмечены нашими соседями. А когда по лестнице поднялся Эдгардо в сопровождении мажордома из Моравии, Бренца прогнулся в поспешном судорожном поклоне.
— Buongiorno, marchese. Che piacere — какое удовольствие, — просипел он.
В тот день Бренца первый раз спросил, что мы думаем о ходе работ.
Все пренебрежительные клише, изображающие итальянских рабочих сгрудившимися за картами посреди рабочей площадки, были опровергнуты командой, работавшей в номере 34. Они трудились как титаны. Прихлебывали вино, пели, перекликаясь из конца в конец помещения на двух несхожих диалектах одного языка. Они работали с семи утра до семи вечера, прерываясь на положенный обед, после которого валились вздремнуть там, где находили свободные участки пола. Один их подручных Бренцы непременно приносил бутылку ледяной минеральной воды — которую большей частью выливали на головы или на рубашки, экономя место в животе для вина — а из пекарни внизу доставлялся огромный поднос горячей пиццы с ломтиками картошки и розмарином или мешок панини с мортаделлой. К пяти часам два бармена приносили подносы с выпечкой и тринадцать чашек эспрессо, по-царски угощая рабочих, а в семь часов они, как мальчишки после уроков, сбегали по лестнице навстречу относительной вечерней свободе. Бренца хорошо заботился о своих людях.
Мы узнали, что он и платит им прилично, и что в кампанских и сицилийских деревнях, где он набирал рабочих, шанс получить работу на севере, у Бренцы, считался чистым золотом. Нам рассказали, что Бренца берет не каждого: он беседует с кандидатами, задает трудные вопросы, предлагает каждому двухнедельный испытательный срок на голодном пайке и только потом, если претендент соответствует всем его требованиям, дает человеку работу.
— Разве ему не проще было бы нанимать местных рабочих? Из Умбрии или Тосканы? — спросила я.
— А мы лучше знаем дело. Мы — мастера. И мы голодны. Многие из нас были безработными, или без работы сидели наши отцы. Мы знаем, каково это, — ответил за всю команду один и потер свой живот.
— Двенадцать часов в день шесть дней в неделю? На такие условия никто теперь не соглашается, — добавил второй.
— Кроме нас, — дружно подхватили остальные.
В их признании не было смущения, а скорее благоговейное сознание своей удачи.
Однажды утром, пока Фернандо еще не встал, я решила удивить бригаду завтраком и явилась в бальный зал без десяти семь с завернутыми в фольгу подносами теплых рогаликов, тортом со сладкой рикоттой и миндальными пирожными от Скарпони. Меня встретила женщина. Она, маленькая и пухлая, спускалась по еще не оконченной, но действующей лестнице из ванной, зажав в зубах резинку и деловито собирая волосы в узел на затылке. На ней были джинсы и очень простой белый хлопчатобумажный лифчик.