Дамы и господа

Третьякова Людмила

…Что до Долгорукова, то вполне понятно, что тридцати­пятилетний холостой, импозантный красавец имел связи на стороне. Вся беда в том, что женитьба на Ирине не стала для него тем водоразделом, который четко отделил бы прошлую жизнь, от новой, семейной.

Почему это произошло? Предположений здесь множе­ство, вплоть до женской цепкости его любовницы, которая ни при каких условиях не желала выпустить из рук принадле­жащую ей добычу. Смог ли Долгоруков выпутаться из этих сетей или двух лет семейной жизни оказалось достаточно, чтобы он опять вернулся в них, мы уже никогда не узнаем.

* * *

Дети Ирины… «Ужасно за них, больно и жалко. Бог знает,

что с ними будет», — сокрушалась сестра Николая II Ксения Александровна.

На просьбу потрясенного гибелью Ирины великого князя Николая Михайловича сообщить ему о них, она отвечала, что «Роман живет у отца в Кисловодске (место службы первого мужа Ирины. — Л.Т.), а остальные живут в Ессентуках у бабушки и нередко наезжают к отцу». Про дочь Ирины она писала: «Мари мне дала на память один из крестиков, который ты прислал матери в прошлом году… Она замечательная, милая девочка, Ирина всегда говорила про нее, что она совсем особенная!..»

Положение детей было терпимо, пока не началась революция. Она обернулась братоубийственной войной и репрессиями против «бывших». Посаженных в подвалы, которые заменили тюрьмы, косили голод и болезни. Если учесть, что полковник Илла­рион Воронцов-Дашков сразу же после революции влился в ряды белой армии, становится очевидным, что ожидало его детей, окажись они в руках комиссаров.

Счастье, что в просвещенных и гуманных дворянских семьях, к которым принадлежали и Воронцовы-Дашковы, нянюшки, с пеленок растившие барчуков, относились к своим питомцам с самоотверженностью и материнской любовью. В грозный час няня, служившая у Ирины, не побоялась смертельного риска и выдала детей покойной за своих. Можно было, наверное, написать приключенческую повесть о том, как простая крестьянка сберегла всех пятерых и в конце концов оказалась с ними в Париже.

Жизнь с памятью утрат, без родины, с постоянной на­добностью заработать денег на существование. Так вместе со своими сверстниками из России взрослели дети Ирины.

Много лет спустя, купив свой первый автомобиль, ее младший сын Илларион, как рассказывали, сажал в него глухую, с седой трясущейся головой няньку и с шиком катал ее по Парижу.

«Совсем особенная» Маша с возрастом не потеряла этого качества и осталась таковой до конца своей долгой, в девяносто четыре года, жизни.

В книге, посвященной Мисхору и его обитателям, А.А.Галиченко и Г.Г.Филатова писали о дочери Ирины Васильевны следующее:

«Унаследованные от матери красота и душевные ка­чества притягивали к себе окружающих и в то же время содержали какую-то волнующую загадку, заставляя людей держаться на расстоянии».

И ты пришла, необычайна, Меня приметила впотьмах, И встала бархатная тайна В твоих языческих глазах.

Такими словами описал Владимир Набоков юную кра­савицу Марию Воронцову-Дашкову в посвященном ей стихотворении.

В Париже Мария вышла замуж за племянника Нико­лая II, сына той самой великой княгини Ксении Александ­ровны, которая когда-то называла ее «замечательной, ми­лой девочкой». До конца своих дней Мария Илларионовна предпочитала оставаться подданной России, отказавшись принять иное гражданство, дававшее, разумеется, социаль­ные блага, вовсе не лишние при эмигрантской доле.

Всю свою жизнь Мария Илларионовна возвращалась мыслью к кладбищу на горе и могиле, в сохранении которой она имела все основания сомневаться. В конце 70-х годов ей удалось передать на родину просьбу «отметить по-христиански место захоронения матери». Ее просьба, вопреки всем

идеологическим установкам, была выполнена сотруд­никами Алупкинского дворца-музея. На разрушенном и изувеченном мисхорском погосте, ко всеобщему удивлению окружающих, появилась новая небольшая мраморная плита с православным крестом и лаконичной надписью: «Ирина Васильевна Долгорукая. 1879—1917».

* * *

А теперь вернемся к тому роковому семнадцатому году.

Жизнь брала свое. Смерть Ирины заслонили другие события. В дневнике императрицы об этой трагедии больше записей нет.

Однако в семейной переписке Шереметевых имя Ирины поминалось часто. И тому были причины. Ее гибель не просто потрясла Павла — у него появились признаки ду­шевной болезни. Конечно же были предприняты все меры, чтобы вызволить его из страшного состояния.

Лечение дало свои плоды. Но отец Павла, граф Сергей Дмитриевич не слишком обнадеживался «тихим и прими­рительным», по его мнению, состоянием сына.

Не без глубокой тревоги он писал из своего петербург­ского дворца на Фонтанке, имея в виду Ирину:

«Она все еще сидит в его голове».

* * *

После октябрьского переворота, не желая, чтобы худо­жественные ценности, собранные за два века, стали добычей мародеров, старый граф Шереметев решил передать свой особняк новой власти. По его поручению Павел пошел к наркому просвещения Луначарскому и положил ему на стол связку ключей.

Шереметевы переехали в Москву, в свой родовой дом на Воздвиженке. Сергей Дмитриевич вскоре умер. Его по­хоронили в Новоспасском монастыре, там нашли последний приют уже несколько поколений их семьи по соседству со знатными москвичами, предпочитавшими, где бы они ни жили, упокоиться в земле древней русской столицы. Однако скоро надгробия Новоспасского монастыря были отправле­ны на хозяйственные нужды, могилы срыли, а за высокими стенами устроили тюрьму.

У Павла Сергеевича еще оставался шанс уехать. Он знал, что многие родственники и знакомые всеми правдами и не­правдами сумели выбраться за границу и тем спасли себя.

Шереметев уехать не захотел. Ему исполнилось уже пятьдесят лет, когда он женился на княжне Прасковье Ва­сильевне Оболенской, хотя по новым правилам следовало говорить — гражданке Оболенской. У супругов родился сын, назвали его Василий, по-домашнему — Василек.

К этому времени московский особняк Шереметевых на Воздвиженке национализировали, жить в городе было негде, и Павел Сергеевич с семейством перебрался в принадлежав­шее им подмосковное имение Остафьево. Там они заняли комнату во флигеле, где раньше жила прислуга.

…Несмотря на все перипетии, Павел Сергеевич продол­жал работу над историческими изысканиями. Еще до ок­тябрьских событий он с группой единомышленников задумал издать серию книг, посвященных русской усадьбе.

В 1916 году вышла его работа, посвященная одному из самых интересных мест Подмосковья, имению Голицы­ных — Вяземам. Талантливый художник, Шереметев сам иллюстрировал эту книгу. Выходу следующего тома — об имении Апраксиных Ольгове — помешал семнадцатый год.

К усадьбе Остафьево Шереметев относился по-осо­бому. И дело даже не в том, что она была куплена его родителями и являлась отчим домом. Остафьево — это достояние отечественной культуры, «русский Парнас», который помнил Карамзина, Вяземского, Пушкина. Ве­ликие замыслы, бессмертные строки рождались в тени остафьевских лип. Шереметев считал Остафьево музеем, созданным самой историей. Вот почему в столь опасное для «бывших» время он, вместо того чтобы затаиться, стучался в кабинеты совдеповских начальников и добился-таки для Остафьева охранной грамоты.