Дань прошлому
Шрифт:
Я старался в самых доступных мне простых выражениях передать слушателям основы политической экономии "по Железнову". Излагал я также - прежде чем оставить для прочтения - отличную брошюрку Ф. Дана о том, кого и как выбирать в Учредительное Собрание. Осторожно и в общих чертах касался я и политических вопросов, особенно когда мне задавали вопросы в связи с событиями дня или с тем, о чем я говорил. А материал для вопросов жизнь давала ежедневно: шла неудачная война с Японией, русская армия и флот терпели одно поражение за другим, росло всеобщее недовольство. Слушали меня всегда с большим вниманием. По вопросам, которые ставили, можно было судить, что и как доходит до сознания слушателей. Перед уходом дружески прощались, благодарили. Среда и обстановка очень к себе располагали.
В
Все они, по странной случайности, были врачами и появились среди московских эс-эров приблизительно тогда же, когда и я. Устную пропаганду я вскоре стал совмещать с письменной. Первую свою прокламацию я составил 19-го февраля, когда опубликованы были высочайший рескрипт на имя министра внутренних дел Булыгина о привлечении достойнейших, избранных от населения, людей к участию в разработке и обсуждении законодательных предположений и одновременно - манифест к населению. Рескрипт и манифест разнились по тону, с которым верховная власть обращалась к тому и другому адресату: рескрипт был милостивый, манифест - суровый. В манифесте говорилось о "шатаниях мысли, способствовавших распространению крамолы", и рекомендовалось содействовать ее "искоренению". Кому пряник, кому кнут.
Поздним вечером в семейном окружении уселся я строчить свое воззвание "полное яду". Висячая лампа светила мне и мамаше, дочитывавшей свое "Русское слово". Уморившийся за день отец тут же прикорнул на клеенчатом диване, повернувшись к нам спиной. Из соседней комнаты доносились звуки заучиваемых сестрой стихов. Этой мирной идиллии, конечно, никак не соответствовало то, чем я был занят. Но никто меня ни о чем не спрашивал, и я на опыте познал, что иногда лучшей формой конспирации является - не подавать вида, что происходит нечто подозрительное или предосудительное. .
Моя работа всё чаще стала принимать литературную форму. Гоц подбил меня написать статью для центрального органа партии - "Революционной России". И в "Р. Р." за подписью Демарки появилась изготовленная мною компилятивно-полемическая статья "Аграрная программа либералов". Занявшись эс-эровской работой, я редко встречался со своими друзьями - Шером и Орловым. И им было не до меня. Они тоже ушли с головой в революцию. Их связь с меньшевистской фракцией РСДРП поддерживалась через Исува, или тов. Михаила. Но главная их деятельность сосредоточилась на организации профессионального союза типографских рабочих. Здесь в первую очередь Шер, а потом Орлов, вместе с Чистовым, Николаем Ивановичем, Кефали-Каммермахером, Карлиным и другими, проделали громадную общекультурную и организационно-политическую работу.
Наряду с нелегальной работой, устной и письменной, "в массах", приходилось мне выступать и в качестве официального оппонента от эс-эров на нелегальных и полулегальных собраниях, которые устраивали другие партии или группы на частных, "буржуазных" квартирах. Чаще всего попадал я почему-то на собрания, где докладчиком бывал прив.-доц. Рожков, Николай Александрович. Историк по специальности и социал-демократ по политическим взглядам, он обыкновенно защищал марксистское понимание аграрных отношений, а я его опровергал с точки зрения народничества, защищая эс-эровское понимание. Эти споры приобрели скоро характер рутины. Завидя меня, краснощекий и упитанный Рожков расплывался широкой улыбкой. Мы добросовестно исполняли каждый свою "пластинку" и мирно расходились - до следующей встречи.
Пришлось мне однажды участвовать и в более торжественном собрании. Оно состоялось в известном всем москвичам знаменитом особняке Варвары Алексеевны Морозовой на Воздвиженке. П. Н. Милюков красочно описал в 1938-ом году ("Русские записки" No 8-9) "португальский замок". Поздней весной пятого года Милюков появился на московском горизонте после
Доклад делал - всё по тому же аграрному вопросу - проф. Мануйлов. Председательствовал Милюков. А оппонентами были Алексинский от социал-демократов и я от эс-эров. И доклад, и возражения шли проторенными путями. Зато на всю жизнь запомнилось вызывающее по тону и содержанию выступление грассирующего Алексинского:
– Либег'альный пг'офессог' г'екомендует кг'естьянам пег'еселение. А не угодно ли будет самому пг'офессог'у пег'сселиться в Сибиг'ь каг'тошку копать и капусту сажать?!
Приближался праздник труда - 1-ое мая, - который русские социалисты, как социалисты во всех странах, считали обязательным отметить публичной демонстрацией или собраниями рабочих на открытом воздухе, так называемыми, "массовками".
Этот праздник трудящихся почти неизменно сопровождался в России разгоном демонстраций и собраний, избиениями, арестами. И московский комитет эс-эров одну из своих массовок назначил на 5-ой версте Ярославской железной дороги, неподалеку от того места, где в ранней юности мы устраивали свои пикники. Одним из ораторов на этой "массовке" был назначен я.
Пробираясь к назначенному месту, я встретил старого своего знакомого Бориса Лунца, с которым в свое время уезжал вместе учиться заграницу. Он уже стал большевиком и тоже шел на "маевку", - я был убежден - на свою. Но когда собралось достаточно народа, и мы решили начинать, вдруг выступил вперед Лунц еще с каким-то типом и заявил, что собрание открывается.
Мы стали протестовать, сначала корректно, а потом с возмущением указывая, что эта массовка организована эс-эра-ми, и посторонние не призваны ею руководить. Самозванцы не обращали на наше возмущение никакого внимания. Собравшиеся, в большинстве рабочие, были и нашего, и их толка, соответственно и поддерживали одни нас, другие их. Мы продолжали препираться, как раздались крики: "Казаки!.. Казаки!.."
Вдоль пролеска, где мы укрылись под деревьями, на рысях замелькали казаки. "Массовка" мгновенно растаяла: в дружном бегстве большевистские пятки обгоняли эс-эровские и наоборот. Кое-кто из настигнутых получил нагайкой по спине или голове. Но арестов не было. Очевидно был приказ: разгонять, но не задерживать.
Мое миротворческое воздержание от публичной борьбы с социал-демократами получило наглядное опровержение. Если даже Лунц, воспитанный, культурный, находившийся в личных отношениях со мной, не постеснялся покуситься на "захват", чего ждать от других, ему подобных?! От "квакерского" отношения к "братоубийственной" борьбе я был сразу исцелен и - навсегда.
Продолжая заниматься своим делом - посещением кружков, я зашел как-то за справкой на "явку" к Александру Высоцкому и угодил в засаду. Дверь открыл не Высоцкий, а агент охранки и вежливо препроводил в соседнюю комнату, где с меня сняли обычный допрос: кто? где живу? зачем пришел? И т. д. Задержанию подверглись все, имевшие неосторожность явиться в тот день в эту квартиру. К вечеру задержанных стали развозить по разным полицейским участкам - по месту проживания. Меня препроводили в сокольничий участок и поместили в каменную каморку с окном за решеткой. Нельзя сказать, чтобы меня посадили под арест сесть было некуда: не было ни койки, ни лавки, ни табуретки, а пол был весь загажен. Меня не посадили, а поставили. Прислонившись к стене, в полной тьме провел я ночь, а на утро меня без всяких объяснений выпустили. Радость неожиданного освобождения омрачалась возмущением: если не оказалось оснований для более длительного задержания, почему надо было держать в скотских условиях ночь?..