Дань псам. Том 1
Шрифт:
Искупитель, благослови этих паломников.
Благослови их спокойствием, ибо они в нем нуждаются.
Он открыл глаза и медленно поднялся с колен.
– Осененный Ночью, – произнес женский голос.
Провидомин дернулся, но оборачиваться не стал.
– Меня зовут не так.
– Что ж, ладно, Провидомин, – сказала женщина с легкой усмешкой. – Мы часто говорим о тебе у костра по ночам.
– Изливайте свой яд, я его не боюсь. Даже если мне суждено от него погибнуть, быть посему.
Женщина ахнула, вся веселость
– Искупитель помилуй, в наших речах нет никакого яда.
Провидомин с интересом обернулся и, к своему удивлению, увидел молодое, не обезображенное морщинами лицо (хотя голос – глубокий, слегка дребезжащий – предполагал иное). Блестящие черные волосы коротко подстрижены и рядами ниспадают на плечи. Глаза большие и темно-карие, складки в уголках указывают на усталость, а не на возраст. Девушка была одета в шерстяную мантию простого покроя с цветочным орнаментом. Мантия не подпоясана, и из-под нее выглядывает бледно-зеленая льняная туника, облегающая округлый живот. Судя по неналитым грудям, Провидомин заключил, что она не беременна, а просто еще не до конца сформировалась как женщина.
Девушка подняла застенчивый взгляд, снова заставив его содрогнуться.
– Мы зовем тебя Осененный Ночью в знак уважения. Всем вновь прибывшим мы рассказываем о тебе, и этого хватает, чтобы предотвратить воровство, насилие и прочие преступления. Искупитель избрал тебя охранять его детей.
– Неправда.
– Возможно.
– Я слышал, у Великого кургана паломникам ничто не угрожает.
– Теперь ты знаешь почему.
Провидомин ошарашенно молчал. Ответить ему было нечего. То, что говорит девушка, – безумие. К тому же еще и несправедливое.
– Не Искупитель ли показал нам, что у каждого есть бремя? – продолжила она. – И наш долг – принять это бремя на свою душу, встретить его без страха и с распростертыми объятиями?
Ответ вышел грубее, чем Провидомин рассчитывал.
– Не знаю, что вам там показал Искупитель. Еще одного бремени моя душа не выдержит. Оставьте меня. Я не собираюсь охранять вас и ваших паломников. Я не… я здесь…
«Я здесь не за тем!» – хотел прокричать он, но вместо этого молча зашагал в сторону тракта.
Паломники расступались перед ним, только усугубляя злость.
Так он и пронесся через лагерь, не сводя глаз с темноты на горизонте. О, как он хотел снова вернуться в прохладный сумрак города. Серые стены, мощеные улицы, промозглая таверна, бледные и усталые лица – вот его мир. В этом мире никто ничего не требует и не навязывает; от него ждут только, что он сядет за стол и разыграет очередную партию, очередное бессмысленное завоевание.
Прочь, прочь отсюда – к заблудшим голосам скучных призраков. Сапоги со звоном выбивают пыль из камней.
Проклятые идиоты!
Мост, пересекающий ров вокруг Цитадели, был весь устлан трупами, и кровь потоками стекала по бокам. В небе на севере творилось нечто невообразимое. Всполохи обезумевшей радуги разрывали и пожирали тьму. Что это – боль, скрутившая даже воздух? Или же некая новая жизнь, чье появление рушит само
Коннест Силанн, простой послушник в Храме Матери Тьмы, шатаясь, шел к Внешним воротам. Он спотыкался о тела и поскальзывался в лужах крови и внутренностей. За островерхой аркой расстилался город, крыши домов напоминали шестерни какого-то сложного механизма. Они будто могли смыкаться с небом, с самим творением. То был Харнакас – Перворожденный среди городов. Но небо изменилось. Идеальный механизм мироздания сломан… Взгляните на небо!
Город содрогался, линия крыш покрылась изломами. Завывал ветер, многоцветная буря сопровождалась громовыми раскатами и вспышками ослепительного пламени.
Мы брошены! Оставлены!
Коннест дошел до ворот и, привалившись к стене, стал утирать слезы. Верховная жрица, жестокий поэт, с истошными воплями, как будто ее насилуют, извивалась в нефе храма. Рядом с ней, на мраморном полу, содрогались в некоем извращенном чувственном танце остальные женщины. Жрецы и мужчины-послушники пытались утихомирить их, унять хриплые вопли, вырывающиеся из глоток, но слова были тщетны. А потом, один за другим, они отпрянули: по мраморным плитам под женщинами разливался так называемый нектар экстаза – и отделаться от этого наваждения было нельзя.
Тогда они бежали, охваченные ужасом – и чем-то иным. Не завистью ли?
Кровавая распря разбушевалась подобно грозе. Брат восстал против брата, дети против отцов – и так в каждой семье, от Цитадели до хижин простолюдинов. Харнакас окрасился андийской кровью, и некуда было бежать от нее.
Коннест Силанн шагнул за ворота. Отчаяние душило, но вдруг показался он. Он поднимался из города. Его руки были покрыты черной блестящей чешуей, на обнаженной груди сверкала естественная броня. Тиамова кровь бушевала в его жилах, вызванная к жизни сопряжением хаотического колдовства. Глаза пылали звериной жестокостью.
Коннест упал на колени перед Аномандром.
– Владыка, мир рушится!
– Встань, жрец, – ответил тот. – Мир не рушится, он меняется. Идем, ты мне нужен.
И пошел дальше. Коннест встал и последовал за воителем – так крепко, будто железной рукавицей, сдавила его сердце воля владыки Аномандра.
Силанн утер глаза.
– Владыка, куда мы?
– В храм.
– Туда нельзя! Женщины… они… сошли с ума!..
– Я знаю, жрец, что их мучит.
– Верховная жрица…
– Мне нет до нее дела. – Аномандр замер и обернулся. – Как тебя зовут?
– Коннест Силанн, послушник третьей ступени. Владыка, прошу…
Но воитель прервал его взмахом чешуйчатой, когтистой руки и пошел дальше.
– Во всех бедах этого дня, Коннест Силанн, виновна Мать Тьма.
Именно тут юный послушник понял замысел Владыки. Действительно, Аномандру нужна его помощь – его душа, Матерь помилуй, – чтобы открыть проход на Незримую дорогу.
И там Сын встанет перед Матерью. Высокий, несгибаемый, бесстрашный. Он не убоится ни ее, ни собственного гнева. Да, буря только начинается…