Дань смельчаку (Погребальный звон по храбрым)
Шрифт:
* * *
В лицо мне - холодный и жгучий - ударил дождь. Это все происходило по-настоящему, наяву, и, вдохнув в легкие сырой соленый воздух, я отправился по тропе.
В Шойбернессе снова стреляли - глухой грохот тяжелых орудий, как и до этого, - а сквозь жилы ползла холодная уверенность, наполнявшая меня яростью, совсем другой, контролируемой, сильно отличавшейся от налитой кровью глазной, с которой я выскочил из дома. Произошло ли все, что я видел, в действительности? И если произошло, то - когда?
На мгновение мне удалось подавить хаотичный поток мыслей. Когда-то мне удалось
Шестнадцатый калибр, одноствольный, с передергивающимся затвором, вмещал в магазин шесть патронов 662. Смертоносное оружие, если бить с небольшого расстояния. Быстро зарядив ружье, я через некоторое время сошел с дорожки и пошел по предательски мягкой тропке через топи. Один неверный шаг в сторону мог завести вас в такую трясину, которая в момент проглотила бы даже слона.
Идти надо было как можно осторожнее, но не потому, что я боялся болота. Из-под ног в разные стороны разбегались дикие утки, чирки, кряквы. Чуть сильнее наступишь на покачивающуюся тропу, чуть спугнешь болотную братию - и она разлетится, оглашая воздух тревожными кличами, предупреждая всех и вся, что здесь крадется врат.
Но покамест вся эта мелочь пряталась по кусточкам, не вылетая в дождь, - я слишком много времени провел в дельте Меконга, чтобы пугать дичь: для нее я был "своим". Я выжил благодаря тому, что перехитрил вьетконговцев в навязанной ими же игре. Они были неплохо выдрессированы, но не так, как я. Они ждали меня здесь, на болотах, - ждали, пока я не объявлюсь. Ждали, пока я не совершу ошибку, - как делали всегда. Что же, я был согласен поиграть. Я спрятался в толще кустарника и камышей, подготовив шестнадцатку, и принялся ждать - как делал множество раз до этого - звука, малейшего шепота, намека на чужеродное присутствие.
* * *
Никто не приветствовал меня по возвращении из Вьетнама, никто не чествовал "героя" - общественное мнение было настроено против, и я обнаружил, что завис в атмосфере недружелюбия, как и множество других наемников, участвовавших в различных кампаниях с сорок пятого года.
Дед попытался было забыть прошлое, так как имел слабость к медалькам, а их у меня - честное слово - было предостаточно. Но ничего не вышло. Старик большей частью сидел в кресле с глазами на мокром месте, уставившись в пространство и не произнося ни слова. Проведя с ним десять пренеприятнейших дней, я уехал, оставив его на попечение тех, кому это было нужно больше, чем мне. Уехал в Лондон.
То, что произошло дальше, не могло не произойти. Я начал скатываться все ниже и ниже - ежедневная бутылка скотча и пьяное бормотание по вечерам. Необходимость самоуничтожения. Старые друзья, которые поначалу еще пытались изобразить подобие радости, вскоре научились меня избегать. Казалось, ничто не остановит меня от падения в никуда вниз башкой.
А затем в моей жизни снова появился Черный Макс и снова спас мою
Я только-только сделал первый шаг, по стенке, когда к тротуару подкатила замечательная "альфа-ромео" Джи-Ти Велоче, цвета весенних нарциссов. Позвавший меня голос раздался из другого, темного конца бесконечного туннеля, из моих снов:
– Эллис? Эллис, ты ли это?
Открыв глаза, я понял, что на это ушли все мои силы, и с трудом смог сфокусировать взгляд. Макс был в парадной форме и возвращался в гостиницу как выяснилось позднее - с приема, устроенного в американском посольстве.
– Дождит, Макс, - сказал я. - Смотри, медальки заржавеют.
Его хохот потряс улицу до основания.
– Черт побери, Эллис, как я рад тебя видеть!
Я чувствовал абсолютно то же самое. Как встарь: Тай Сон сквозь дождь и нашу первую встречу я помнил до мельчайших подробностей. И расплакался, как дитя. Видимо, в ту секунду Макс понял, насколько мне плохо.
* * *
И снова шел дождь, укрывая топи развевающейся занавесью. Где-то вдалеке встревоженно поднялись с воды птицы, и я услышал взревевший мотор машины.
Я пробрался сквозь заросли камышей и залез на вершину близлежащей дамбы. Это мог быть единственный человек. Я мельком увидел "альфа-ромео" смазанное желтое пятно в серости утреннего полусвета, - когда она свернула с боковой дороги на грунтовую тропу, ведущую через топи. Я побежал по дамбе, делая поправку на ветер, только потому, что она в три раза сокращала путь по болотам, спрыгнул с дальнего конца и по колено в воде помчался, прижимая "шестнадцатку" к груди.
Я прекрасно слышал рев мотора, перекличку встревоженных птиц, и тут наступила внезапная тишина. Я тут же понял, что произошло, - понял так ясно, словно это уже когда-то со мной происходило.
Выскочив из тростника, я увидел в сорока ярдах правее "альфу-ромео". Один из вьетконговцев стоял посреди тропы, направив автомат на вылезающего из автомобиля Сен-Клера, одетого в форму и собственный вариант генеральского плаща: типа английского зимнего, с меховым воротником.
Он возвышался перед своим противником, упершись руками в бока. Вьетконговец угрожающе повел автоматом. Дальнейшее показалось мне чисто инстинктивным действием, солдатским рефлексом, ибо мне почудилось, что вьетнамец хочет застрелить Сен-Клера.
Когда приходится стрелять по живой мишени, дробовик является смертельным оружием на расстоянии в двадцать ярдов, а у меня их было целых сорок, - по крайней мере, хоть я и нарывался, но надеялся, что таким образом дам возможность генералу спастись.
Я побежал, во всю глотку выкрикивая боевой клич самураев - банзай! способный расколоть мир надвое, стреляя на бегу с бедра.
Вьетконговец растерянно развернулся, послав очередь вслепую, - пули вспороли землю справа от меня.
Больше возможностей у него не было, потому что Сен-Клер сзади схватил его в удушающий захват и повалился на спину, подняв колено, чтобы упереться противнику в позвоночник и переломить его.