Данэя
Шрифт:
Значит, она бессознательно подражала им? И потому, несмотря на все колебания во взглядах, которые, казалось, должны были отдалить её от него, он становился ей всё ближе?
Он, только он. У нее: неукротимый темперамент которой раньше сплетал её пальцы со столькими – мгновенно пробуждавшими в ней страсть. Знакомство с астронавтами не прошло даром!
Как же так? Голова пылала. Она вновь представила его, обнимающего гурию, и горькая боль заполнила сердце.
Постановка затягивалась. Несмотря
А тем временем состоялась премьера “Дикой утки”. Публика была ошарашена.
– Ничего: “Дева рая” будет ответом, – спокойно произнес Поль.
– Пока мы возимся, они успеют поставить и “Кесарь и Галилеянин”. Тоже Ибсена, – неожиданно для себя выпалила Рита. И чтобы вдруг не спросили, откуда ей известна эта пьеса, стала пересказывать её содержание.
– Не дремлет Йорг.
– И кто только указал ему “Утку”: не сам же он стал изучать Ибсена.
– Подсказал кто-то. – Они не обратили внимания, что Рита покраснела.
И Милан вскоре подтвердил, что “Кесарь и Галилеянин” вот-вот будет принят к постановке.
– А ты сомневалась? Знаешь, сколько у нас сторонников, настоящих? Гораздо больше, чем этих – которые слушают Дана с присными. Захотели повернуть историю вспять – пусть пример Юлиана заставит их задуматься: пусть узнают, что было с тем, что не хотел понять, что времена меняются. Жаль только, никто не знает, что это твоя заслуга: и “Утка”, и “Кесарь и Галилеянин”.
Она молча слушала, положив голову ему на грудь. Его похвала вызвала лишь горечь.
– Что с тобой, девочка? Ты в последнее время снова стала какой-то странной.
– Я не знаю. – Ей не хотелось отвечать. Главное, что он был тут, рядом с ней. О том, как видела его кружащимся в объятиях гурии, она старалась не вспоминать. Стояла ночь: как всегда, он явился к ней поздно. Из какого-то клуба или кафе, где встретился с единомышленниками или вел контрпропаганду.
– Ты устала: слишком много работаешь. Они, наверно, думают: стараешься из-за того же, что и они. По-моему, тебе доверяют больше, чем раньше. Но ты сообщаешь мало интересного. Сегодня – тоже.
– Неужели ты встречаешься со мной только из-за этого?
– Ты же знаешь, что нет.
– Сегодня всё было, как вчера, позавчера. Репетируем. Хочешь, я лучше расскажу тебе кое-что снова?
– Зачем?
– Я говорила тебе не всё – лишь то, что считала интересным для Йорга.
– Новые подробности? Что ж, давай!
Она стала говорить о первой встрече с Даном и Эей. О вечере в кафе “Аквариум”. Об их доме. О спящей девочке и Дане возле нее.
“Я же всё это уже знаю”, думал он, но сегодня почему-то не хотелось прерывать её. Было хорошо слышать её голос, и то, что она снова рассказывала, не вызывало обычной враждебности.
А она продолжала говорить: может быть, он что-нибудь поймет?
– Тебе приходится когда-нибудь общаться с детьми?
– А как же! Неужели ты думаешь, что я использую только данные,
– И тебе это нравится?
– Еще как! С ними не соскучишься: интересный народ.
– Как они к тебе относятся?
– Нормально. Особенно мальчишки: я их лучше понимаю. Принимают в свою игру: мне тоже хочется носиться за мячом.
– И есть – которых ты знаешь давно?
– Конечно: мои объекты непрерывного наблюдения. Я вижусь с ними достаточно часто.
– Тебя что-нибудь связывает с ними кроме научного интереса?
– Естественно: не всё в их жизни нужно мне для работы. И я привык к ним.
– Да?
– Мне здорово интересно с ними. Они ведь – уже люди: их проблемы не кажутся мне ерундой. Они любят задавать вопросы, и я стараюсь отвечать. Надо только помнить, каким сам был в их возрасте, и быть искренним с ними: они это сразу чувствуют.
– Скажи, вот то, что я тебе рассказала про Дана – ну, о его отношении к своей дочери – тебе понятно?
– Пожалуй. Он к ней просто очень привык – это главное.
– Ты бы на его месте вел бы себя также?
– Наверно. Мне тоже хочется часто видеть моих ребят. Я по ним даже порой скучаю.
– Милан, а если бы у тебя был свой ребенок?
– У меня? Это в стиле лишь Дана и его библейского колена.
– Ну, а предположим? Он твой, и ты это знаешь?
– Мальчик?
– Почему мальчик?
– Я их лучше понимаю.
– Пусть мальчик. Сын.
– Мы с ним были бы друзьями.
– Ты так думаешь?
– Я уверен.
– А я? Если бы я была его матерью?
– Ну, знаешь!
– Ну, допустим. Просто попытаемся встать на их точку зрения. Чтобы до конца их понять.
– Резонно, но причем тут ты и я? Разве то, что существует между нами, не самое лучшее, что может быть? Ты помнишь, что говорила мне: язычески прекрасная радость физического слияния – свободная, не скованная никакими ненужными требованиями?
– Помню. Но мне кажется, что с того времени прошла целая вечность: я знаю слишком много того, что не знала тогда. Теперь у меня есть и другие вопросы. К себе. И к тебе. Скажи, желанный мой, не появляется ли у тебя хоть на миг мысль, что я – одна я и никакая другая могла бы составить всё: радость и смысл твоей жизни? Только я одна нужна, чтобы ты был счастлив? Чтобы на мне сосредоточилось всё, что можешь ты испытывать к женщинам?
– Зачем?
– Не знаю, хороший. Просто я ловлю себя на том, что ты становишься слишком дорог мне.
– Да ты отравлена ими! Это не нужно. Понимаешь? Не нужно. Ни тебе, ни мне – никому вообще.
“Он ничего не понял!”, с горечь подумала она. Сейчас он встанет и уйдет. И не появится больше никогда!
Но нет: он продолжал лежать, по-прежнему держа её голову у себя на груди и обнимая её.
– Мне ни с кем не бывает так хорошо, как с тобой, – наконец сказал он. – Я не понимаю, почему так. Отчего ты плачешь?