Даниэль Друскат
Шрифт:
Она схватила его за плечо, и это легкое пожатие взволновало Юргена. Аня, казалось, поняла это, она убрала свою руку, смахнула с лица волосы и сказала:
— Кто-то его подвел.
— Кто?
— Уж это я выясню, будь спокоен.
Тут Юрген внезапно сообразил, что они стоят перед домом его родителей, и с удивлением спросил:
— Ты же не думаешь, что мой отец...
Договорить не хватило духу.
Аня пожала плечами.
— Как бы то ни было, я хочу поговорить с твоими родителями. Они же давно друг друга знают. И в прошлом было нечто такое, что они — мой отец и
— Чудные они сегодня какие-то, — сказал мальчик. — Глянь в окошко, только незаметно, вон мои старики стоят и пялятся на улицу, будто тут привидения шныряют.
Аня осторожно повернула голову и увидела за стеклом два лица, остановившийся взгляд их был серьезен — так в иной деревенской горнице глядят из рамок на стене фотографии дедов.
Аня прикусила палец, но смех оказался сильнее, и оба расхохотались. Все еще фыркая от смеха, они рука об руку направились к дому.
Когда они вошли, старик Крюгер вылез из-за стола и заспешил вон из комнаты. Дверь за ним захлопнулась, да с таким грохотом, что Штефан рявкнул:
— Эм!
А Хильда Штефан сделала вид, будто не слыхала ни грохота, ни крика, у нее только веки дрогнули. Юргену показалось странным, что мать прикинулась приятно удивленной и воскликнула:
— Вот молодец, что зашла, Аня!
— У нее отца забрали, — выпалил мальчик, — и она думает, вы замешаны в этом.
Что ж, слово сказано, причем без обиняков, так ему не раз советовал отец.
Макс сначала помолчал, набил трубку, краем глаза наблюдая за сыном. Мать торопливо собирала посуду, Юрген отметил это с удивлением, потому что еще не завтракал и обычно она с мягкой настойчивостью усаживала его за стол. Подобно всем крестьянкам, Хильда считала, что регулярное и обильное питание способствует физическому и душевному равновесию. По натуре мягкая, она теперь ни с того ни с сего закричала пронзительным голосом, что такой наглости не потерпит, что малый усвоил гангстерские замашки и что виной всему телевизор и отцовское попустительство: сколько раз она требовала, чтобы мальчишка вовремя являлся к столу, теперь вот в школу опоздает, а кому отвечать? — родителям, конечно...
Она хотела было отнести посуду на кухню, но Штефан вскочил и заступил ей дорогу.
— Ты что это?
Покачав головой, он забрал у нее поднос, поставил обратно на стол, а мальчик восхищенно подумал: «Этого так просто с ног не свалишь».
— Вижу, я тут не ко двору, — запальчиво проговорила Аня.
Штефан, приподняв крышку, потряс кофейник:
— Да что ты! Тут еще чашка наберется. Иди садись.
Чуть помедлив, Аня последовала приглашению, и сделала это, как показалось Юргену, очень женственно. «Странно, — размышлял он, — почему женщины перед тем как сесть, всегда обеими руками разглаживают сзади юбку?»
Хильда мигом принесла чашку и тарелку и во второй раз накрыла на стол. Она извинилась перед Аней: резковата была, но, честное слово, не из-за Ани, та, поди, есть хочет, дорога длинная, да и вся эта сцена, но малый — укоризненный взгляд на сына — иногда так себя ведет...
— Как только помянут
— Макс, скажи ему, чтоб он наконец шел в школу!
Штефан пронзительно свистнул и жестом показал сыну: исчезни! — потом обратился к Ане:
— А ты?
— Я хочу с тобой поговорить.
— Вот как!
«Жаль, — подумал Юрген, — придется идти». Он знал, свист — это приказ. Взял портфель, шаркая ногами, поплелся к двери, остановился там, заговорщически посмотрел на Аню и, уходя — честное слово! — послал ей воздушный поцелуй, а она как бы в знак согласия опустила веки.
Штефан прикрыл глаза рукой: ну и дела!
Жена же его до того разволновалась, что от нее ускользнуло, как дети договорились между собой. Она сидела рядом с Аней у стола, наливала ей кофе и громким голосом спрашивала:
— Аня, что же это ты о нас думаешь? Что мы должны знать? Разве отец... или другие... я имею в виду... разве им не положено говорить, за что они человека арестовывают?
— Знаешь что, Хильдхен, — сказал Штефан, — чересчур уж ты разволновалась. Шла бы лучше на кухню. А мы с девочкой одни потолкуем.
Жена со вздохом встала и действительно вышла, муж проводил ее взглядом, пока за ней не закрылась дверь, потом легонько стукнул ладонью по столу и спросил:
— Итак, чего ты от меня хочешь?
— Хочу спросить кое о чем.
— Валяй, — сказал Штефан.
Аня поднесла чашку ко рту и стала маленькими глотками прихлебывать остывший кофе, словно он был ужасно горячий. «Ишь, паршивка, — подумал Штефан, — уже соображает, как мучить мужиков». Наконец она проговорила:
— Тебе ведь не понравилось, чего добился мой отец и как он недавно обошелся с тобой на конференции?
— Нет, — ответил Штефан, — только это же не причина для вызова полиции.
Аня кивнула и, помолчав, спросила:
— Но отец-то вызывал полицию, тогда, десять с лишним лет назад, когда ты забаррикадировал свою усадьбу, будто крепость, потому что не желал вступать в кооператив? Верно?
— Кто тебе сказал?
— Не помню. Может, Юрген.
— Слушай, — тихо, со злостью проговорил Штефан, — оставьте вы эти старые истории в покое. Какое вам дело? Что вы знаете о том времени? Вы ж еще под стол пешком ходили.
Много воды утекло, ох как много, с той весны, весны коллективизации, времени классовых боев, как учат в школе. Крестьяне редко об этом вспоминают, но в газетах Ане нет-нет и попадались юмористические рассказы, только, кажется, тогда порой было вовсе не до смеха. Штефан, во всяком случае, сердится, между бровей залегла гневная складка.
Что вы знаете о том времени? Что она знает?
Во время игры кто-то тычет ей острым прутом в глаз, ужасно больно, она ничего не видит, кричит, прибегает мать, хватает ее на руки, прижимает к себе, покачивает, мурлычет песенку, охлаждающие примочки, вот они у врача, теперь уже не больно, она носит на глазу повязку, много дней, — это нечто особенное, гораздо лучше нового платья, потому что вся ребятня в деревне ей завидует. Позже отец рассказывал, как она гордо объявила: «А я и одним глазом колокольню вижу. Вот!»