Даниил Московский
Шрифт:
— Не тронь тётку, Юрий. От добра ль княгиня в монастырь удалилась?
— Иванова правда, — согласился князь, — у княгини Анастасии своя жизнь. — И уже Стодолу: — Проследи, чтоб Олекса не замешкался.
Дарья вытащила из печи тлевшую головешку, вздула огня и зажгла фитилёк плошки. Потом принялась собирать Олексу.
Из плотно укутанного холстиной берестяного короба извлекла хлебец, отрезала кусок сала, несколько луковиц, всё уложила в кожаную суму.
Со двора явился Олекса, заметил:
— Ты
— Аль до Твери есть не намерен? Угораздило же меня за гридня замуж пойти, сколь раз зареклась. И чем ты мне приглянулся?
— А я гуслями тя взял.
— Только и того.
— Поди, помнишь, я в Твери у князя пел. Ворочусь, сниму гусли со стены, потешу тебя, Дарыошка. Ну, мне пора.
Заглянул в зыбку:
— Марья на тебя, Дарьюшка, похожая. Красавица.
— Уж и скажешь! — сладко рассыпалась в смехе Дарья.
— Какая есть.
И, поцеловав жену, Олекса ушёл.
Снежным бездорожьем гнал Олекса коней, пересаживаясь с одного на другого. А в Твери и передохнуть не дали, в обратный путь выпроводили.
Вёз Олекса грамоту князю Даниилу Александровичу от Михаила Ярославича, и писал тот: если и явятся ордынцы, то ждать их надо потеплу, когда оживёт степь и установятся дороги...
Всем известно, не любят ордынцы зимнюю степь. Покоится она под снегом, и от бескормицы падеж конский... Морозы и метели людей тоже не жалеют, особенно старых и хворых.
Уныло зимой в степи. Голодные волки к становищам близко подходят, воют тоскливо, скот режут и мало боятся человека. А весной, когда поднимется трава, татарин седлал отъевшегося на обильном пастбище коня, отправлялся за добычей...
Скачет Олекса, и мысли скачут. О чём только не передумал он, а чаще всего Дарью вспоминал. Прикроет глаза, и вот она с Марьей на руках.
Увидел бы его дед Фома, то-то обрадовался бы! Как беспокоился он, что умрёт, а парнишка бездомным останется... Пошевелил Олекса губами, высчитал, оказалось, тому лет десять минуло. Как быстро летит время! А казалось, давно ли с дедом по миру хаживали?..
Уже под самой Москвой погода начала портиться, загудел ветер, повалил снег, да такой, что гридин сбился с дороги. На счастье, кони на избу наехали. Одна изба и та в землю вросла, снегом засыпана и топится по-чёрному.
Олекса коней под навесом привязал, торбы с зерном на морды коней надел, в избу вошёл. Под осевшей притолокой едва ли не вдвое согнулся.
В избе лучина горела, старик, совсем белый, у огня сидит, гридню рад. Принялся выспрашивать, откуда и куда едет. Сказал Олекса, а старик опять с тем же вопросом. Понял гридин - глухой дед.
Долго не мог заснуть Олекса, старик поведал ему, что была у него жена, да татары в неволю угнали, дети померли, и живёт он теперь один, смерти ждёт.
А ещё вспоминал дед, как с великим князем Владимирским Андреем, прославленным братом Невского,
«Видать, не мене восьмидесяти лет деду, — подумал Олекса, — а его ещё ноги носят, и пищу сам себе добывает, силки ставит, и даже коза у него молочная есть...»
К утру снег перестал и солнце заиграло. Оставив деду всё, что в суме имелось, Олекса отправился в путь.
Минуло восемь лет, как Андрей Александрович сел великим князем Владимирским. В Городце княжил, Дмитрию завидовал. А чему? Удельные князья как брату не повиновались, так и его не слишком почитают, да ещё в раздорах винят. Эвон епископ Сарский Исмаил не о том ли речь вёл?
Но что может князь Андрей поделать? Уж он и татар приводил, страхом намерился взять... Ордынцы побывали и ушли с добычей, а он, великий князь Владимирский, с князьями удельными остался, и те ему, как и прежде, не повинуются...
О том думал князь Андрей, ворочаясь из Сарая, благо живым да с ярлыком на великое княжение из Орды выпустили.
Злобился на брата Даниила, в дружбе заверял, а как Переяславль ухватил, по-иному заговорил. Ко всему, Михайлу Тверского на сопротивление подбил. Теперь, когда Тохта отказал ему в воинах, совсем потеряет он власть над удельными князьями.
Был бы жив Ногай, ему поклониться, попросить воинов, но Ногая нет, а остатки его орды откочевали за Кубань.
На ночь гридни ставили великому князю шатёр, себе походные юрты, и княжеский стан напоминал малый татарский улус. Горели костры, в казанах варили еду, и по заснеженной степи стлался дым, такой же горький, как и мысли у великого князя Андрея.
Он не замечал, что гнев затмил его разум, и ни о чём ином он не думал, кроме как о власти. Для чего жил и к чему рвался, едва получив от отца Городец?..
Однажды гридни привели к нему смерда. Молодой, рослый. Сняли с него допрос, оказался отроком из дружины брата Даниила, послан следить, нет ли с великим князем татар.
Андрей Александрович велел отсечь московскому гридню голову. Вишь, даже в степи Даниил намерился иметь свои глаза и уши.
Отправляясь к хану, Андрей Александрович думал, как расправиться с непокорными князьями, а теперь, когда нет с ним татарских воинов, оставалось одно: поклониться новгородцам. Авось не откажет Господин Великий Новгород.
Поделился о том с боярином Ерёмой. Тот согласился:
— Новгородцам стоит на вече удила закусить.
И решили в Новгород не посольство слать, а самому великому князю ехать. Новгород гордый, не всякого принимает. Разве не известно, люд новгородский даже Александра Ярославича Невского изгонял?
ГЛАВА 7
В истории Великого Новгорода немало страниц о сражениях со скандинавами. Скандинавы захватывали новгородские крепости на побережье, сажали в них свои гарнизоны и облагали данью карел.