Даниил Московский
Шрифт:
— Да уж то так. Много, много на нём русской крови, не отмоется. — Посадник пожевал губами, задумался ненадолго и сказал: — Да и на ком ей нет? На одних боле, на других мене, а вся она наша, русичами пролитая...
Сколько лет Захару, он и сам не ведает, но в его памяти смутно сохранилось, как мать, прижав его к себе, убегает в лес от татар.
Когда Захар подрос, он узнал от людей, что то был приход Батыя на Русь.
Несмотря на годы, Захар ещё крепок и умом трезв. Бывало, зимой с рогатиной один на один медведя
Стоит Захар на краю поля и слезящимися глазами смотрит на толстый слой снега. Там, под его покровом, прорастает зерно, высеянное Захаром и другими смердами. Ночами они Делали перекрытия на землянках, отрытых бабами и молодками. Из природного камня, принесённого с берега Волги, сложили печи, изготовились к зимовью.
Четвёртый раз Захаров починок [100] перебирается с места на место, бегут от боярина, когда невмоготу терпеть наезды его тиунов и баскаков. Но едва обживутся, как сыщет их другой тиун и объявит, что земля эта боярская и они, смерды, должны платить дань боярину...
100
Починок — вновь возникающее поселение.
Захар тешит себя надеждой, что здесь, в лесной чащобе, они укрылись от баскаков и тиунов надолго. Весной мужики срубят избы и клети, поставят загоны для скота и ригу. А поодаль будет погостье, и, верно, он, Захар, ляжет там первым. Так будет справедливо — старикам на покой, молодым жить.
Вчера Захар побывал на реке. Она ещё не стала, но у берега начало натягивать плёнку. Как только мороз закуёт Волгу, смерды прорубят лёд пешнями и затянут сеть. Всё еда будет. Ещё на заячьих тропах силки расставят, а там, даст Бог, оленя удастся подстрелить либо берлогу отыскать...
Запахнув латаный нагольный тулуп, Захар повернул в деревню. Снег лежал шапками на елях, засыпал землянки, и только дым из печей, топившихся по-чёрному, указывал на жильё.
По вырытым ступеням Захар спустился в землянку. Едкий дух шибанул в нос. Вся семья была в сборе, и каждый занимался своим делом: Агафья, жена Захара, пряла, два его сына теребили лыко, невестка, жена старшего сына, помешивала в котелке похлёбку, а внучка, вся в деда, крепкая, как гриб боровик, скоблила стол, и только малый попискивал в зыбке.
Захар посмотрел на невестку, и та качнула зыбку.
«Господи, — подумал Захар, — ужли и я был молодым, и мой первенец вот так же лежал в зыбке? Теперь сын эвон какой вымахал, а дочь его в невестах хаживает...»
Присел Захар на лавку, на сыновей по-доброму посмотрел: они у него один другого краше. Скоро младшего оженит. Только будущая невестка не приглянулась Захару, с ленцой. Ну да ладно, поучит муж раз-другой, проворней сделается.
Ночью Захару сон привиделся: он молодой,
— Ты, — говорит, — семье корень и блюди её честь...
Пробудился Захар, прошептал:
— Матушка, страдалица, ты и с того света зришь дела мои. Упокой душу твою мятущуюся...
Агафья уже встала, зажгла лучину. Она светила тускло, роняя обгорелый конец в корытце с водой. Посмотрел Захар на жену, давнее нахлынуло...
В те годы жил на самом юге рязанской земли, близ Пронска. Край порубежный, редкий год обходился без ордынского разорения: то какой тысячник наскочит, то царевич набежит, едва смерды успевали укрыться в лесу.
Но случалось, являлись ордынцы так внезапно, что и убежать не успевали, и тогда горели избы и угоняли люд в плен...
Так и на их деревню напали татары. Был вечер, и они выскочили из-за леса. Гикая и визжа, ворвались во дворы, выгоняли мужиков, баб из изб, сопротивлявшихся рубили.
В ту пору Захар с охоты ворочался. Увидел, как татарин волочёт на аркане Агафью, молодую жену соседа Гавриила.
Тянет её ордынец, по-своему лопочет и Захара не замечает. А он за деревом затаился. Изловчился, прыгнул, всадил нож в ордынца. Срезал Захар с Агафьи петлю, в лес с ней кинулся. Не догнали их ордынцы. До полуночи все ездили, кричали. Совсем близко были от Захара и Агафьи, но темень и густой кустарник спасли их...
В тот набег овдовевшая Агафья стала женой Захара. Тому пятьдесят лет минуло...
В покоях митрополита Максима тишина, и только время от времени потрескивали в печи берёзовые поленья.
Жарко, но владыка того не чувствует, дряхлое тело кровь грела плохо. Склонившись над покатым налойцем, митрополит вслух читал Ветхий Завет.
— «И сказал Господь: что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли...»
Владыка поднял очи к образам, промолвил:
— Мудрость Писания Святого вечна. Ужли о князе Андрее слова сии?
И, опустив голову, прочитал:
— «Кто прольёт кровь человеческую, того кровь прольётся рукою человека: ибо человек создан по образу Божию...»
За оконцем ночь, метель швыряет снег пригоршнями и поскуливает, словно щенок, отбившийся от матери.
Закрыв деревянную, обтянутую кожей крышку книги и защёлкнув серебряную застёжку, владыка опустился в кресло. Сил не было, и мысли роились, а они о суетности жизни, о тщеславии и алчности.
— Господи, — шепчет митрополит, — ты даруешь человеку дыхание, ты наделяешь его разумом, так отчего забывчива его память? — спрашивает он и не находит ответа.
Ему ли, чёрному монаху, побывавшему и архимандритом монастыря, и епископом Киевским, наконец, рукоположенному в митрополиты, понять волчий смысл мирской жизни удельных князей, а особенно великого князя?
С той самой поры, когда владыка перенёс митрополию из Киева во Владимир, тщетно пытался он вразумить князя Андрея...