Данте

Вейфер Рихард

Император, охваченный негодованием, швырнул письмо на стол.

— С чего это все люди решили, что все знают?! Каждый набивается в советчики! Как я могу теперь отказаться от Бреши, когда на карту поставлен мой престиж!

— Это можно понять, ваше величество, — с дипломатичной улыбкой ответил епископ, — флорентийские изгнанники спят и видят, чтобы как можно быстрее вернуться домой!

— Это верно. Но не можем же мы подчинять свои военные планы желаниям отдельных лиц!

На этом все дело и кончилось.

Доложили о приходе рыцаря, который прибыл сообщить важную весть.

Эта новость оказалась

самой важной из всех, что узнал император: тяжело раненный Теобальдо Брускианти, руководитель осажденных, взят в плен. Некогда он был другом императора и пользовался его покровительством. Теперь негодяю надлежало понести кару, которая по закону и справедливости настигает государственных преступников.

Сама светлейшая супруга императора умоляла его помиловать пленного — безуспешно: зашитый в бычью шкуру, он был подвергнут четвертованию. Его голову насадили на острие копья и выставили у ближайшей стены города.

Однако страшный приговор не вызвал у осажденных чувство парализующего страха, а, напротив, еще больше разжег их ненависть и придал им новые силы: они вывели сотню захваченных в плен на стены города и там, на виду у осаждавших, задушили их.

Между тем Данте и многие другие напрасно ожидали, что император придет в Тоскану. Даже во Флоренции качали головами, обсуждая это непостижимое явление. Историк Джованни Вилани пишет в своей хронике:

«И в самом деле, если бы Генрих отказался от осады Бреши, а двинулся прямо в Тоскану, он бы совершенно спокойно завладел Флоренцией, Болоньей, Луккой и Сиеной, а затем Римом, Апулией и всеми враждебными ему землями, ибо нигде не были вооружены и готовы к сопротивлению, да и настроение населения было крайне неопределенным, ведь император пользовался репутацией справедливейшего и благосклоннейшего правителя. К сожалению, Богу было угодно, чтобы Генрих осадил Бреши и победа над ней вследствие распространившейся чумы и смертельных болезней обернулась для него большими потерями войск и имущества».

Подеста Флоренции, мессер Бальдо деи Угульоне, как раз вернулся с соколиной охоты, на которую отправлялся в сопровождении сокольничих и компании приятелей. Он был в прекрасном расположении духа.

Слуга доложил своему господину, что его уже полчаса дожидается донна Джемма, супруга изгнанного Данте Алигьери. Она просит господина подесту принять ее для беседы.

Лицо главы флорентийской власти, только что излучавшее удовлетворение и снисходительную доброжелательность, заметно помрачнело, а на лбу собрались зловещие складки.

— Ее мне только не хватало! — сердито бросил он. — Я уже знаю, что хочет от меня эта бесстыжая женщина, я мигом спроважу ее отсюда, да еще с позором!

Слуга подобострастно ухмыльнулся.

Однако при виде несчастной женщины, с достоинством несущей бремя выпавших на ее долю страданий, грубый, бесчувственный подеста против своей воли неожиданно сделался учтивым.

— В чем вы испытываете нужду, донна Джемма? — спросил он.

— У меня к вам большая просьба, господин подеста! Вот уже более десяти лет, как мой муж находится в изгнании. Если бы я начала сейчас уверять вас, что еще и сегодня считаю его невиновным, это не произвело бы на вас должного впечатления. Я хочу напомнить вам только одно: за минувшее время

другие изгнанники уже давно возвратились во Флоренцию, а ведь им предъявлялись более тяжкие обвинения, нежели моему мужу. Поэтому я и пришла просить вас, господин подеста, вернуть мне супруга, а моим бедным детям — отца. Если невозможно иначе, то пусть его помилуют в день Иоанна Крестителя.

Учтивость первого чиновника города как рукой сняло, и он заговорил, все больше наливаясь яростью:

— Вы вообще отдаете себе отчет в том, что требуете от меня, донна Джемма?! Разве вы не знаете, что ваш муж, этот Данте Алигьери, в невиновности которого вы убеждены, на самом деле самый большой преступник и изменник — государственный изменник! — какого когда-либо рождала Флоренция?! Вы, разумеется, удивлены и не желаете мне верить! Но скоро об этом по всему городу будут чирикать воробьи, а на вас и ваших детей уличные мальчишки станут показывать пальцами и кричать вам в лицо: «Муж этой женщины, отец этих детей — самый отъявленный негодяй Флоренции!»

— Несчастный, вы не знаете, что говорите!

— Это я-то не знаю? Прекрасно знаю, в том-то и дело, и докажу вам свою правоту. Из Германии перешагнул через Альпы обедневший граф, который задумал взять приступом Флоренцию. Так ваш муженек, этот предатель, написал ему письмо, призывая графа погубить Флоренцию, эту, как он выразился, «грязную лисицу». Вот видите, вам и возразить нечего. И ваше лицо вдруг стало таким же белым, как свежепобеленная стена. Ступайте, молчите о своем позоре, отправляйтесь с вашими детьми на Арно — туда, где она глубже всего!

— Вы можете говорить все, что вам угодно, — ответила Джемма с убийственным спокойствием, — одно я знаю не хуже Евангелия: что бы ни писал и ни говорил мой Данте, он всегда поступал как честный человек, который заботится только о благе для своей страны и своего народа!

— Не выставляйте себя на посмешище — черного кобеля вы собираетесь отмыть добела!

Так же спокойно, словно вообще пропустила мимо ушей насмешливую реплику подесты, несчастная женщина сказала, охваченная внутренним волнением:

— Данте считает, что явился не какой-то неведомый граф, а законно избранный император, которому Господь повелел восстановить мир и покой. А вы и вместе с вами все городские власти противитесь этой Божественной воле. Поэтому, и только поэтому, Данте призывал императора наказать непокорных.

— Довольно, довольно! — закричал подеста. — Вы и сами заслуживаете того, чтобы вас бросили в Ферли, и, только учитывая, что вы слабая и глупая женщина, я милую вас. Но впредь не показывайтесь мне лучше на глаза!

— Не беспокойтесь, господин подеста, больше я не стану вам докучать.

И донна Джемма гордо покинула роскошный кабинет подесты.

Дома сыновья пристали к ней с вопросами, чего же ей удалось добиться. Она подробно рассказала им о происшедшем разговоре с главой города.

— Вот видите, матушка, — заметил с обидой Якопо, — ведь я предупреждал вас, что ходить к подесте бессмысленно.

— Я тоже в этом не сомневался, — вставил свое слово старший брат Пьетро, — и только потому не стал отговаривать матушку, чтобы впоследствии она не укоряла себя, будто бы не пошла на все ради спасения отца. Что же, я всегда гордился нашим отцом, отныне я горжусь и нашей отважной матерью!